- Но я-то молилась - значит, согрешила. А на вас греха нет. Молитва совсем не то, что простые мысли.
- Это, сеньора, как посмотреть.
- Будь Армандо жив, - сказала она, помолчав, - ему бы через месяц исполнилось двадцать девять. А я на год старше. Но мне теперь жить незачем. Жду своего часа.
Чезаре покачал головой, он выглядел растроганным и заказал для нее кофе.
Хотя Этта уже не плакала, впервые за долгие месяцы на душе у нее полегчало.
Чезаре проводил Этту до автобуса; переходя улицу, предложил изредка встречаться - ведь у них так много общего.
- Я живу совсем как монашка, - сказала Этта. Он приподнял шляпу:
- Побольше бодрости, сеньора, coraggio. - И она улыбкой поблагодарила его за участие.
Но в тот вечер ужас одинокой - без Армандо - жизни нахлынул на нее с новой силой. Она вспомнила Лрмандо еще не мужем, а ухажером и устыдилась, что рассказала о нем Чезаре. Этта поклялась себе молиться еще больше и покаяться во всех грехах, дабы вымолить для Армандо в Чистилище прощение Господне.
Чезаре появился спустя неделю, в воскресенье днем. Он записал ее имя в блокнот и с помощью приятеля из электрической компании узнал, что она живет на виа Номентана.
Открыв дверь на его стук, Этта удивилась, даже побледнела, хотя он почтительно мялся на пороге. Он объяснил, что узнал ее адрес случайно, а расспрашивать она не стала. Чезаре принес букетик фиалок, Этта смущенно приняла их и поставила в воду.
- Вы выглядите получше, сеньора.
- Но я все еще в трауре, - печально улыбнулась она.
- Moderazione, во всем нужна мера, - сказал он назидательно, теребя мясистое ухо. - Вы женщина еще молодая и весьма привлекательная. Так признайтесь себе в этом. Уверенность в себе никогда не помешает.
Этта приготовила кофе, и Чезаре настоял, что сходит за пирожными.
За столом Чезаре снова сказал, что, вероятно, уедет в Америку, если ничего лучшего не подвернется. И, помолчав, добавил, что с мертвыми расплатился сполна.
- Я был верен ее памяти, но пора подумать и о себе. Пришло время вернуться к жизни. Это так естественно. Живым надо жить.
Она, опустив глаза, отпила кофе.
Чезаре поставил на стол чашку и поднялся. Надел плащ, поблагодарил Этту. Застегивая плащ, пообещал зайти еще, когда окажется неподалеку. Он бывает в этих краях у друга, тоже журналиста.
- Не забудьте, я еще в трауре, - сказала Этта. Он почтительно взглянул на нее:
- Как можно забыть, сеньора? Кто посмеет забыть, пока в трауре ваше сердце?
Ей стало неловко.
- Но вы же знаете мою историю. - Она словно решила объяснить все заново.
- Знаю, - отозвался он. - Знаю, что нас обоих предали. Они умерли, а мы страдаем. Моя жена вкусила запретный плод, а у меня от него отрыжка.
- Они тоже страдают. И если Армандо суждено страдать, то пускай не из-за меня. Пускай он чувствует, что я все еще жена ему. - Глаза Этты снова наполнились слезами.
- Он умер, сеньора. Вы не жена ему больше, - сказал Чезаре. - Без мужа нет жены - разумеется, если не рассчитывать на Святого Духа. - Он сказал это очень сухо, а потом тихо добавил: - Вам нужно совсем другое: он мертв, а вы полны сил. Очнитесь.
- Сил физических, но не душевных.
- И физических, и душевных. В смерти нет любви.
Она вспыхнула и взволнованно заговорила:
- Но есть любовь к умершим. Пусть он чувствует, что я искупаю мой грех, когда он искупает свой. И я останусь чиста, чтобы он попал в рай. Пускай он знает об этом.
Чезаре кивнул и ушел, но после его ухода Этту не покидало беспокойство. Она тревожилась непонятно отчего и на следующий день пробыла на могиле Армандо дольше обычного. Пообещала себе больше с Чезаре не видеться. Но прошло несколько недель, и она затосковала.
Журналист пришел однажды вечером почти месяц спустя; Этта встала на пороге, явно не собираясь впускать его в дом. Она заранее решила так поступить, если он объявится. Но Чезаре почтительно снял шляпу и предложил немного погулять. Предложение выглядело вполне невинным, и она согласилась. Они пошли по виз Номентана: Этта на высоченных каблуках, Чезаре - в маленького размера ботинках из блестящей черной кожи, он курил на ходу и болтал без умолку.
Были первые декабрьские дни, еще осенние, а не зимние. Последние листья цеплялись за ветви редких деревьев; в воздухе висела влажная дымка. Поначалу Чезаре говорил о политике, но на обратном пути, после кофе на виа Венти Сеттембре, он вернулся к прежней теме - а она-то надеялась избежать таких разговоров. Чезаре внезапно утратил обычную уравновешенность, заговорил быстро и сбивчиво. Он размахивал руками, его голос почти срывался от напряжения, а темные глаза тревожно блуждали. Этта испугалась, но была бессильна остановить Чезаре.
- Сеньора, - говорил он. - Где бы ни был ваш муж, вы ему своей епитимьей не поможете. Лучше помогите по-другому: вернитесь к нормальной жизни. Иначе ему придется искупать вдвойне - и свою собственную вину, и несправедливое бремя, которое возложили на него вы тем, что не хотите жить.
- Но я искупаю свои грехи, я не наказываю его. - Она тоже разволновалась и не могла говорить дальше; решила было дойти до дому молча и захлопнуть перед Чезаре дверь, но вдруг поняла, что торопливо объясняет: Если мы станем близки, это будет прелюбодеянием. Мы предадим умерших.
- Что вы все с ног на голову ставите? Чезаре остановился под деревом, он почти подпрыгивал на каждом слове.
- Это они, они нас предали! Простите, сеньора, но моя жена была свиньей. И ваш муж был свиньей. И скорбим-то мы оттого, что ненавидим их. Умейте взглянуть правде в глаза.
- Довольно, - простонала она, ускоряя шаг. - Довольно, я не хочу вас слушать.
- Этта, - пылко воскликнул Чезаре, догоняя ее. - Дослушайте, а потом я проглочу язык. Запомните только одно. Верни Всевышний покойного Армандо на землю, он сегодня же уляжется в постель со своей сестрицей.
Этта заплакала. И, плача, пошла дальше; она знала, что Чезаре прав. Он, казалось, высказал все, что хотел, и, тяжело дыша, бережно довел ее под руку до дома. У подъезда Этта остановилась, она не знала, как бы проститься порешительней, чтобы разом положить всему конец, но Чезаре сам незамедлительно ушел, приподняв на прощанье шляпу.
Этта терзалась и мучилась больше недели. Ей безумно хотелось близости с Чезаре. Ее плоть вдруг вспыхнула огнем. Ее преследовали чувственные сны. Голый Армандо лежал в постели с Лаурой, и в этой же постели она сама сливалась воедино с Чезаре. Но наяву она боролась с собой: молилась, каялась в самых похотливых мечтаниях и проводила долгие часы на могиле Армандо, чтобы успокоиться.
Чезаре постучал к ней однажды вечером и хотел овладеть ею сразу, но она в ужасе - боясь осквернить супружеское ложе - пошла за ним, к нему домой. После, несмотря на стыд и вину, продолжала ходить на могилу Армандо, хотя гораздо реже; приходя к Чезаре, она не рассказывала, что была на кладбище. А он и не спрашивал; ни о своей жене, ни об Армандо он больше не упоминал.
Сначала она была сама не своя. Ей казалось - она изменяет мужу, но она повторяла снова и снова: мужа нет, он умер, мужа нет, я одинока - и постепенно начала в это верить. Мужа нет, осталась лишь память о нем. Она не изменяет мужу. Она одинокая женщина, и у нее есть любовник, вдовец, нежный и преданный человек.
Как-то ночью, в постели, она спросила Чезаре, возможно ли им пожениться, но он ответил, что узы любви важнее супружеских. Уж им-то доподлинно известно, как супружество губит любовь.
Через два месяца Этта поняла, что беременна, и поспешила к Чезаре. Было утро, журналист встретил ее еще в пижаме и спокойно сказал:
- Что ж, дело житейское.
- Это твой ребенок.
- Я его признаю, - ответил Чезаре, и Этта ушла домой, взволнованная и счастливая.
Назавтра в обычный час она пришла к Чезаре, но прежде побывала на кладбище и рассказала Армандо, что наконец-то у нее будет ребенок; Чезаре она не застала.
- Съехал, - домохозяйка презрительно махнула рукой, - куда неизвестно.
Хотя Этта исстрадалась, потеряв Чезаре, она винила себя, считала заклятой грешницей, даже ребенок во чреве не мог спасти ее от этих мыслей; но на кладбище, к могиле Армандо, она не ходила больше никогда.
СЕРЕБРЯНЫЙ ВЕНЕЦ
Ганс-отец слег - умирал на больничной койке. Разные врачи давали разные советы, ставили разные диагнозы. Поговаривали о диагностической операции, но опасались, что он ее не переживет. А один врач нашел у него рак.
- Сердца, - с горечью сказал старик.
- А что, и такое бывает.
Молодой Ганс, Альберт - он преподавал биологию в средней школе, - после уроков не находил себе места от горя и слонялся по улицам. Против рака средств нет - что тут сделаешь? Он столько ходил, что у него едва не прохудились подметки. И чуть что вскипал: его выводили из себя и война, и атомная бомба, и загрязнение окружающей среды, и смерть, и, конечно же, сказывалось нервное напряжение - его тревожила болезнь отца. Он ничего не мог сделать для отца, и это сводило его с ума. За всю свою жизнь он ничего не сделал для отца.
