"Нонсенс!" закричал Мэллинсон. "Кто угодно мог предотвратить обман! Это вопрос игры по правилам."
"Что чертовски сложная штука, когда сама игра разваливается на части. Кроме того, в целом мире не существет души, которая бы знала эти правила. Все профессора Гарварда и Йела Вам их не скажут."
Мэллинсон ответил с некоторым презрением: "Я имею в виду несколько простых правил обычного поведения."
"Ваши понятия обычного поведения видимо не включают в себя управление трестовыми компаниями."
Кануэй поспешил вмешаться. "Нам лучше не спорить. Я нисколько не возражаю сравнению между Вашими делами и моими. Без сомнения, мы все в последнее время практиковали слепые полеты, в буквальном и других смыслах. Но сейчас важно то, что мы здесь, в то время, - и здесь я соглашусь с Вами когда могли бы с легкостью оказаться перед тем, что бы вызвало куда больше роптаний. Интересно, если подумать, что из четырех людей выбранных случаем и похищенных за тысячи миль, трое должны были найти в этом возможность удовлетворения. Вы ищете лечения покоем и место укрытия, Мисс Бринклоу следует зову обратить язычников Тибета в Христинаство."
"Кто же тот третий человек, которого ты считаешь?" прервал Мэллинсон. "Не я, надеюсь?"
"Я включил себя," ответил Кануэй. "И моя собственная причина является, наверное, самой простой -- мне просто нравится здесь."
И действительно, спустя некоторое время пустившись в то, что стало его обычной уединенной вечерней прогулкой вдоль террасы или рядом с бассейном лотоса, он чувствовал удивительное состояние физического и умственного покоя. Это было абсолютной правдой; ему на самом деле нравилось быть в Шангри-Ла. Атмосфера монастыря успокаивала, тогда как тайна его вносила возбуждение, и в целом общее состояние было согласованным. Уже несколько дней он постепенно и с осторожностью подходил к любопытному заключению о ламазери и его жителях; его мозг был все еще занят этим, хотя глубоко внутри он оставался невозмутимым. Словно математик над сложной проблемой он был в волнениях над нею, но волнениях спокойных и профессиональных.
Что касается Брайанта, которого он все равно решил считать и называть Барнард, то вопрос о его подвигах и личности мгновенно ушел на задний план, кроме разве одной фразы -- "сама игра разваливается на части." Кануэй поймал себя на том, что возвращался и повторял ее с более широким значением чем то, наверное, предполагал сам американец; он чувствовал что это было правдой не только относительно Американского банкового дела и управления трестовой компанией. Она подходила Баскулу и Дели и Лондону, ведению войны и строительству империи, консульствам, торговым консессиям и званым обедам в Правительстенном Доме; вонь разложения стояла над всем, что называлось миром, и конец Барнарда был, наверное, всего лишь лучше драматизирован чем его собственный. Вся эта игра без сомнения, была разваливающейся на части, но к счастью, игроки, как правило, не были брошены под суд за те частицы, которые они не сумели сохранить. В этом отношении финансистам просто не повезло.
Но здесь, в Шангри-Ла, все находилось в глубоком покое. В безлунном небе полностью зажжены были звезды, и бледное синее сияние стояло над куполом Каракала. Кануэй ощутил, что если бы по какой-либо смене плана проводники из внешнего мира явились бы тот час же, он бы далеко не был вне себя от радости лишаясь интервала ожидания. Так же как и Барнард, подумал он с внутренней улыбкой. Это было действительно забавно; и тут он внезапно понял, что Барнард все еще ему нравился, иначе он не нашел бы это забавным. Каким-то образом потеря ста миллионов долларов была слишком большой для того чтобы кинуть человека за решетку; было бы проще если бы он украл пару часов. После всего, каким образом кто-нибудь мог потерять сто миллионов? Может быть, лишь в том смысле, в котором кабинетный министр мог бы во всеуслышание объявить, что он "отдал Индию."
И затем снова он задумался о том моменте когда покинет Шангри-Ла вместе с идущими назад проводниками. Он представил длинный тяжелый путь, и это окончальное мгновение прибытия в бунгало какого-нибудь плантатора в Сиккиме или Балтистане -- мгновение, которое, он чувствовал, должно было быть горячечно радостным, но будет, скорей всего, немного разочаровывающим. Потом первые рукопожатия и представления; первые порции спиртного на верандах клубов; бронзовые от солнца лица глядящие на него с едва скрываемым недоверием. В Дели, без сомнения, интервью с Viceroy и C.I.C, салаамы лакеев в тюрбанах; бесконечные отчеты нуждающиеся в подготовке и отправке. Может быть, возвращение в Англию и Уайтхолл; настольные игры на P.O.; вялая кисть помощницы секретаря; газетные интервью; тяжелые, издевающиеся, сексуально голодные голоса женщин -- "А это действительно правда, господин Кануэй, что Вы были в Тибете?..." Не было сомнения лишь в одной вещи: по крайней мере на целый сезон у него будет возможность вкушения своего рассказа. Но получит ли он от этого удовольствие? Он вспомнил предложение записанное Гордоном в его последние дни в Картоуме -- "Я бы скорее жил как Дервиш с Махди, нежели каждый вечер ужинать вне дома в Лондоне." Кануэй имел отвращение менее определенного характера -- одно лишь предчувствие, что рассказывать историю в прошедшем времени будет не только невыносимо скучно, но и немного грустно.
Внезапно, в разгаре его размышлений, он почувствовал приближение Чанга. "Господин," начал китаец своим медленным шепотом слегка ускоряясь по мере того, как он говорил, "я горжусь быть посланником важной вести..."
То есть, проводники таки пришли раньше своего часа, была первая мысль Кануэйя; странно, что он так недавно должен был об этом думать. Ему стало не по себе от того, что он только наполовину был готов к этому. "Итак?" он спросил.
Чанг был в состоянии почти того возбуждения, которое, казалось, было для него физически возможным. "Мой дорогой господин, я поздравляю Вас," он продолжил. "И я счастлив подумать что в какой-то мере сам являюсь виновником -- только после моих настойчивых и повторяемых рекомендаций Высший из Лам принял свой решение. Он желает немедленно увидеть Вас."
Взгляд Кануэйя выражал насмешку. "Вы ведете себя менее согласованно чем обычно, Чанг. Что случилось?"
"Высший из Лам послал за Вами."
"Я собираюсь. Но к чему вся эта спешка?"
"Потому, что это удивительно и беспрецедентно -- даже я после своих побуждений еще не ожидал этого. Две недели не прошло с момента Вашего прибытия, и Вы должны быть приняты им! Никогда подобное не случалось так скоро!"
"Я, знаете ли, все еще как в тумане. Я увижу Вашего Высшего из Лам -- я хорошо это понимаю. Но есть ли что-нибудь еще?"
"Неужели этого не достаточно?"
Кануэй рассмеялся. "Вполне, я уверяю Вас -- не считайте меня невежливым. Будучи откровенным, в моей голове поначалу было совсем другое. Однако сейчас это не имеет значения. Конечно, я должен быть как польщен так и удостоин чести познакомиться с этим господином. Когда назначена встреча?"
"Сейчас. Меня позвали привести Вас к нему."
"Не поздно ли?"
"Не имеет значения. Мой дорогой господин, Вы скоро поймете многие вещи. И могу я добавить свое собственное удовольствие в том, что сей интервал -всегда неловкий -- сейчас подошел к концу. Поверьте мне, в стольких ситуациях отказывая Вам в информации я чувствовал себя неловко, чрезвычайно неловко. Я рад обнаружить то, что подобная неприятность больше никогда не будет необходимой."
"Вы странный человек, Чанг," ответил Кануэй. "Однако, давайте же тронемся, и не переживайте о дальнейших объяснениях. Я полностью готов и благодарен Вам за милые замечания. Ведите."
& Часть седьмая.
Сопровождая Чанга через пустые дворики, Кануэй был довольно спокоен, однако за его манерой держаться скрывалось интенсивно растущее нетерпение. Если слова китайца что-нибудь значили, то он находился на пороге открытия; скоро станет понятным, была ли его теория, все еще сформированная наполовину, более вероятной, чем это казалось.
Кроме того, без сомнения сама беседа будет интересной. В свое время Кануэй встречался со многими странными властителями, и беспристрастно интересуясь ими, как правило, был проницателен в своих оценках. Он также имел способность без застенчивости употреблять вежливые выражения на тех языках, которые в действительности совсем мало знал. Хотя в нынешнем случае, скорей всего, он будет полным слушателем. Он заметил, что вел его Чанг через комнаты, до этого никогда им не виданые, и все они были сумрачные и прекрасные при свете фонариков. Затем крученая лестница поднималась к двери в которую китаец постучал, и тибетский прислужник с такой готовностью открыл ее, что у Кануэйя возникло подозрение, что тот стоял за ней. Эта часть ламазери, на его верхнем ярусе, была украшена с ни меньшим вкусом чем и все остальные его части, но что мгновенно поражало, было сухое, покалывающее тепло, как если бы все окна были плотно затворены и на полную мощь работала некая разновидность паро-нагревающего аппарата. По мере того как он двигался дальше, становилось все более душно, до тех пор пока Чанг не остановился около двери которая, если доверять ощущениям тела, вполне могла бы вести в Турецкую баню.
