— Клянусь, я… — проговаривает она.
Дальман поворачивается к священнику, выпрямляется на сиденье. Явно что-то задумал.
— Скажи-ка, Рихард, а почему ты, собственно, тоже едешь? — вот каков его вопрос.
Сквозь пламя зажигалки она взглянула на красивое, чуть уже погрубевшее лицо с широкими скулами. Людвиг — кошачья порода, и гуляет сам по себе. Под глазами тени, но глаза такой синевы, что ради нее-то он, видно, и избран Всевышним. Понадобился Ему красавец-служитель. Лене он тоже нравится, и даже сильнее прежнего. Усталость ему идет. Не похож теперь на певца с эстрады. Посмотрел на ее руки, а те на вид старше нее самой, и сказал:
— Я совершил над ней таинство елеопомазания.
— Что это ты вспомнил, глядя на мои руки?
— Так просто, — ответил он. — Надо нам поговорить. Никуда от этого не денешься.
— Можно и завтра позвонить, — после недолгого молчания вновь вступает священник. Вопрос Дальмана он пропустил мимо ушей.
— Смотрите, ласточки! — Дальман из бокового окошка тычет пальцем в церковную колокольню. Крохотные черные тельца на лету рассыпают по небу музыку звуковой перестрелки. Круглые пробоины в воздухе Дальман пытается прочесть как незримые ноты. И напевает мелодию, внятную ему одному.
— Ласточки, — повторяет священник.
— Ласточкино одинокое гнездо, — вторит ему Лена и снова смотрит назад.
— Да не стоит то и дело поворачиваться, Лена. По-моему, вы ему не нравитесь, — тихо говорит ей Дальман.
— Очень даже нравлюсь, спорим?
И поддает газу, с разлета входя в поворот. Оба пассажира хватаются за дверные ручки, Дальман с укоризной трясет головой.
— Редко я видел людей в такой печали, как она, — начал Людвиг, кивнув Сильвии, чтобы подошла. — А я еще и опоздал. Больничная капелла, и сидит она одна на первой скамье, в тигровом пальто. В августе — пальто, можешь себе представить?
— У моей матери — могу.
Лену никто не предупредил о предстоящем в больнице Пресвятой Девы Марии, хотя событие, похоже, считалось торжественным. Почему же ее не пригласили?
— Капуччино, пожалуйста.
Сильвия ему улыбнулась. И он улыбнулся в ответ.
— Так вот, я опоздал, влетел туда, и по проходу в центре, — продолжал Людвиг. — Спотыкаюсь — там микрофонный шнур, и они, в пижамах, смотрят на меня с осуждением. Твой отец стоял близко от алтаря и, как меня увидел, спрятал мобильный. Остановил колокол — тот уже полчаса звонил к службе, и повел меня под руку. Шепнул, дескать, он сам был когда-то алтарным служкой. Тут мама твоя развернулась и вслух заявляет: «Дерьмо! Смерть — дерьмо!»
— Почему же ты опоздал? — спросила Лена и пальцем полезла за стекла солнечных очков.
— Из-за письма.
— Какого письма?
Бросил на Лену внимательный взгляд. Ее рука и его рука лежали рядом на маленьком столике. Лена тихонько повела мизинцем в его сторону. Тут-то Сильвия и поставила на столик чашку, увенчанную взбитыми сливками.
— Сначала мы все запели, но в неподходящей для меня тональности, — рассказывал Людвиг.
— В тональности больничной пижамы, — перебила Лена. — Много было народу?
Людвиг зачерпнул ложкой сливки и отправил их в рот.
— Много. Некоторые чуть ли не под капельницей. Тут я забыл слова, четыре дурацких строчки в утешение умирающим, так что бывший служка — твой отец — держал передо мной и елей, и текст, и все улыбался. Отлично себя чувствовал. Я в тот момент испытывал к нему симпатию. В конце мы по ее просьбе спели «Храни нас, Пресвятая Дева».
— А письмо?
— Глаза у твоей матери, — не сбивался Людвиг, — были как осколки бутылочного стекла. Зеленые, их забивают в стену, чтоб никому не перелезть. Потом мы с отцом развернули ей кровать, так что она могла смотреть в окно. На западную сторону, там видны высокие буки, закат, и еще Колпингов дом. Она говорила, что в этой палате уже лежала.
— И что? — спросила Лена.
— Это была обычная палата, не для умирающих.
За столиком у Паоло, пока сворачивалась торговля на рынке, под звуки аккордеона началось то, что Лена и Людвиг впоследствии называли своим дополнительным временем. На какое-то время они остались в С. Нашли себе в С. убежище. Лена поднялась, и стул упал. Как тогда, в гримерной, при появлении Людвига. Теперь Людвиг и вправду тут. К падающим стульям она относилась серьезно: начиная с этой минуты все замерло в ожидании, чтобы свершиться. Как только Людвиг сегодня днем сел за столик, посмотрел на нее, так и встала перед ее глазами давняя ночь в траве. Они родились в этом тысячелетии, а умрут в следующем. Вот что было им ведомо, а еще — что поздний час пробил уже в их жизни.
— Дай, пожалуйста, прикурить.
Она чиркнула зажигалкой, протянула ему руку. Ни ветерка. Но все равно он прикрыл ладонью пламя в ее руке. Ящики с рынка тащат к грузовичкам. Одна торговка размотала головной платок и переодела туфли. Завтра полгорода будет пересуживать, как они сегодня сидели рядом. Священник и актриса, причем актриса не первой свежести. А ведь у них и раньше что-то было, нет? Перед тем, как она уехала, а у него случился заскок. Точно, роман они крутили сызмала.
— «Виндзор», — прочитал Людвиг, гоняя по столу пачку сигарет.
— Для духовного лица ты слишком вольно обращаешься с моими последними сигаретами из Швейцарии, — не растерялась Лена.
— Из Швейцарии? — он улыбнулся так, будто о ней и пойдет речь. Причем с участием Сильвии Зипман. Та поставила на столик два стакана апельсинового сока. «За счет заведения», — и указала на синьору за стеклом витрины. Лена заметила, что на ногах у Сильвии темные чулки и серебряные босоножки. Август. А на ней синтетика, а под синтетикой — синяки на ногах.
— Почему ты не зашел в кафе после похорон, Людвиг?
— Не знал, что ты там будешь.
— Как это — не знал?
— Я не сразу понял, что это ты.
— Не понял, стоя у алтаря?
— Нет.
— Значит, ты забыл мое лицо?
— Да.
— Разве это возможно?
— Само по себе невозможно. Возможно только по моей воле.
Он чуть наклонился вперед. Вдохнув, Лена заметила по запаху, что он совсем недавно брился. Shaving Cream Sandalwood. Продается только в Англии, в Лондоне, на Джермин-стрит. Тогда она не могла привезти. Тогда он еще не брился.
— Ты уже однажды пытался меня забыть, — сказала она.
— Точно.
— Людвиг, у тебя тогда был приступ религиозного рвения.
— Точно.
— Из-за меня?
— Дело в том… — начал было Людвиг, но остановился и махнул кому-то рукой. «Карман-гиа» с открытым верхом, и кто-то махнул в ответ. Со стороны зеленых церковных башен донесся бой часов: половина второго. Колбасный и рыбный фургоны уехали с рынка первыми.
— Это кто?
Встав на цыпочки, рыжеволосая девчушка покупала у открытого прилавка шарик клубничного мороженого. На зубах пластинка, и смотрит на Людвига.
— Ты тоже ешь мороженое? — заинтересовалась она.
Людвиг покачал головой.
— Хоть ты и священник?
Людвиг тронул пальцем стоячий воротничок своей белой рубашки, снял темные очки и одним взглядом разбил сердце, до сих пор бившееся сильней только при виде клубничного мороженого.
— Кто же это был, в машине?
— Штефан, — объяснил Людвиг. — Учился с тобой в параллельном классе, а теперь — в редакции местных новостей и спорта.
— Только волосы у него были длинные и рыжие!
— Да уж, вот это были волосы, — подтвердил Людвиг.
И вдруг ее пальцы — непрошеные, стремительные, белые — оказались на его покрытом пушком запястье, ликуя оттого, что кожа соприкоснулась с кожей. Людвиг из-за нее, Лены, подтянул повыше черный рукав. Не из-за солнца. Не из-за Сильвии.
Очень уютно проводили время в кафе «Венеция» те люди, которые завтра будут перемывать им косточки. Сидели так, как раньше, должно быть, сиживали на лавочках возле дома. Совсем еще недавно в С. все так и жили. Людвиг вытащил новую сигарету из пачки, а она представила себе столик в театральном кафе и свой рассказ о том, какое оно было, лето. Однажды, жарким летним днем… Она любила, когда истории так начинались. Или вот: однажды, в конце лета пошел дождь, и вода стекала тонкими струйками по оконному стеклу в кафе-мороженом, а назавтра ей пора было уезжать. Она закурила, и тут по радио сообщили, что следующий час откроется субботним детективом. Лена любила, когда истории так начинались. Они обещали умиротворение. И вдруг поняла, что ей не вернуться назад, ни в театральное кафе, ни в театр. И не будет ее синяя свалявшаяся кофта висеть на спинке все того же стула, а на столе перед ним не будет банана, пачки сигарет, вина, или кофе, или аспирина. Всех милых мелочей, ожидавших ее после репетиции, после спектакля, после сбора труппы. «Орлиным гнездом» называли ее место в кафе другие актеры.
— А в каком ты сейчас театре? — спросил Людвиг, и она ответила, что ни в каком.
