Рене Фалле - Париж в августе. Убитый Моцарт

Это было великое событие для Плантэна — Пат на его лестнице. Пат — слишком белокурая, в облаке цветов, как фея Перро, которую он, повернув ключ в двери, впустил в супружескую квартиру, тщательно прибираемую им каждый день с тех пор, как он ждал этого мгновения.

Она, наверное, была взволнована, но, поскольку прежде всего была британкой, прекрасно владела собой. Она изучала этот «типичный французский интерьер» с любопытством, улыбаясь и не обращая внимания на очевидное волнение Анри.

Он разбросал цветы по комнате — на кровать, на другую мебель, пока Пат с интересом рассматривала одну за другой картины Мартэна Ролланда.

— У вас есть талант, — решила она.

— Из чего вы это заключили? Вы же мне сказали, что ничего не понимаете в живописи.

— Это правда. Но у вас есть индивидуальность. Я это знала. У вас есть талант, я чувствую его здесь (она дотронулась до своего сердца). Талант — это не голова. Анри, я говорю… глу…?

— Глупости?

— Да, глупости?

— Нет.

Она положила свою сумочку на комод, точно на то же место, куда Симона всегда кладет свою. Еще раз взглянула на картины, и Плантэн посчитал себя обязанным сказать о них, неважно — что:

— В этой полностью доминирует (словечко Мартэна Ролланда) красный цвет. Для меня красный — это любовь. Красный цвет губ. Красная кровь.

— Красный цвет моего платья?

— Да, Пат, вашего платья.

Она подошла к открытому окну. Вечер покрывал крыши. Автомобилей больше не было. Или было совсем мало. Один здесь, один — там, в этот час, когда все остальные находились на узеньких тропинках Франции, окруженные комарами и раскладными походными столиками.

Он встал позади нее, пробормотал:

— Здесь хорошо. Напротив нет никаких соседей.

Его дрожащие руки обняли ее бедра.

Она не двигалась.

Потеряв голову, отбросив все рекомендации старины Гогая, он прошептал, опьяненный этим августовским теплом и таким близким запахом мелиссы:

— Патрисия… Я вас люблю…

Эти слова испугали его. Она вздохнула:

— Как вы сказали? Я не поняла.

— Я… вас люблю.

— Я не понимаю.

— Я вас люблю! I love you, что же еще? Я вас люблю! Это по-французски, нет? Я вас люблю?

Она повернулась, прижалась к нему — серьезная, трогательная:

— Не нужно, Анри. Я уезжаю через две недели. Вы будете очень сильно грустить, если… если…

— Да, я вас люблю! — твердо повторил он.

Она покачала головой:

— Вы будете несчастны, Анри. Не сегодня вечером. Не сегодня ночью. Но тогда, когда Пат будет в Англии. Не нужно любить Пат.

Он усмехнулся улыбкой фаталиста:

— Я не выбирал. Я любил вас уже около Пантеона.

— Вы мне об этом не сказали.

— Я боялся.

— А теперь?

— О, теперь я умер от страха.

— Не надо…

И внезапно обхватила его за шею, чтобы поцеловать с какой-то святой яростью, с яростью, которая все изгоняла из нее — и ее воспоминания, и ее боль.

Он не обладал ни уверенностью, ни сноровкой соблазнителя — специалиста по пуговицам, крючкам и молниями. Однако ему удалось расстегнуть платье на спине, прикоснуться горящими руками к обнаженной коже молодой женщины.

— Сейчас, — прошептала она, закрывая свои серые глаза.

Он поднял ее на руки и положил на кровать, на цветы.

Красное платье Пат и рубашка Анри сплелись на ковре раньше них.

Они обнажились, не заметив этого, так близко друг от друга, обнимаясь, переплетаясь, встречаясь губами, они все еще оттягивали то мгновение, когда кружатся тела, стены, головы, звезды.

— Я люблю тебя, Пат.

— Хорошо, Анри! Хорошо…

Они испустили мяукающий стон, и лоб Патрисии, как горячий камень, уперся в глубокую ямку мужского плеча.

Вечер сотворил ночь. Бог сотворил мужчину. И женщину. Лежа под простыней, они больше ничего не говорили — Анри, разбитый счастьем, и Пат, одурманенная наслаждением. Она наклонилась над ним, и по блеску ее зубов он догадался, что Пат улыбается:

— Маленький француз! Дорогой! Мы ужасные!

— Я тебя люблю, Патрисия.

— Нет! Не «я тебя люблю». Я вас люблю!

Она по-прежнему с трудом понимала тонкости обращения на «ты», которое переворачивало всю стройность ее французского языка. Он погладил ее, поцеловал ее грудь под простыней.

— Вы меня не любите, Пат, — сказал он.

— Не спрашивайте меня. Я не знаю.

— А я вас люблю.

— Откуда вы знаете?

С его точки зрения, лучше было целовать это, такое желанное тело, чем объяснять, почему он ее любит. Он не ответил, и Пат затаила дыхание, то дыхание, которое только недавно превращалось в глухое воркование белого голубя.

Она прикурила две сигареты, одну протянула ему.

При свете ночника он рассматривал ее, обнаженную, принадлежащую ему тогда, когда он этого захочет, он физически не мог отвести от нее свой взгляд. Как это просто — любовь: достаточно любить. Просто, как любовь, как «добрый день, Патрисия», потому что уже наступил день, и вы спите, смежив веки, сиреневатые веки, и я вижу вас спящей, и это то же, что заниматься с вами любовью.

Было совсем еще раннее утро, и это был не жаворонок, это белый голубь упал, как ангел, на подоконник. Пат открыла глаза, заметила голубя и протянула к нему руки:

— Иди сюда, маленький голубь, маленький французский голубь.

Голубь посмотрел на нее круглым оценивающим глазом, не узнавая в ней толстенькую Симону. Эта молодая англичанка, слишком раздетая, слишком красивая, показалась ему чрезвычайно подозрительной.

— Вы не спали, Анри.

— Нет.

— А я спала. Я устала, очень устала…

— Вы знаете, вы — любовник леди Чаттерли. Вы правда не спали?

— У меня не было времени.

— Почему?

— Я успею поспать, когда вы будете в Лондоне.

— Я пока еще не там. У нас пятнадцать дней. Пятнадцать ночей.

— Вам это кажется достаточным — две недели?

Она скорчила гримаску.

— Нет… Но мне нужно возвращаться на работу. И ваша жена вернется.

— Конечно. И порядок восстановится.

Он внезапно сжал ее запястье:

— Пат! Я поеду в Лондон. У меня отпуск в сентябре. Я поеду в Лондон.

Эта сказочная затея захватила его. Он впервые поедет за границу и поедет для того, чтобы встретиться с ней. Пат помрачнела:

— Не надо, Анри.

Он насупился.

— С вами никогда ничего не надо. Не надо вас любить, не надо приезжать в Лондон, не надо…

Она закрыла ему рот рукой, чтобы помешать перечислить все, что «не надо».

— В сентябре и октябре я еду на презентацию платьев по Англии и Ирландии. Вы не можете. Будьте милым. Я же здесь.

Морщинка разочарования состарила лицо Анри. Он никогда больше не увидит ее. Хотя он знал это с первого дня, но тогда между ними не было этой сверкающей звезды, этого мира, раскрытого, как плод.

— Я здесь, Анри. Рядом с вами.

Она сжала его голову, он укусил ее за губу и изо всех сил прижался к ней. Они обнялись с такой страстью, что белый голубь, испуганный, улетел.

Мамаша Пампин, встречавшая его с мордой разъяренного боксера с тех пор, как он осмелился заявить, что «он ее в гробу видал» (и пообещавшая себе пожаловаться хозяину, чтобы расквитаться с ним), швырнула ему письмо Симоны, которое он, не читая, сунул в карман.

Как можно скорее он поднялся в свою квартиру с бисквитами, лимоном, литровым пакетом молока и пачкой чая.

Пат разгуливала по комнатам, накинув на плечи вместо халата плащ Плантэна. Дом жил вокруг нее. Где-то мадам Сниф выбивала свои ковры. Мсье Пуль с идиотским упорством забивал в стену гвозди, забивал вот уже минут пятнадцать без остановки, чтобы досадить окружающим, которых не очень-то заботил месье Пуль.

Пат и Анри были одни в своем убежище. Никто не знал, что любовь только что поселилась в этом доме.

Плантэн пошел на кухню. Пат — за ним.

— Я не умею делать чай, — извинился он.

— А я умею. Дайте-ка.

Она наполнила кастрюльку водой, зажгла спичку, еще более желанная в этом старом плаще, обнажавшем длинные ноги, покрытые светлым пушком, да, более желанная, более «ужасная», чем в красном или в голубом платье.

Он потушил спичку и выключил газ.

— Почему? — воскликнула Пат.

— Никаких «почему». Не моя вина, что ты такая.

Он потянул ее за руку, подтолкнул к столу, уложил на клеенчатую скатерть в мелкую клетку.

Она не закрыла глаза, и он изучал ее всю, всю целиком, долго, долго, испытывая головокружение от ее серых глаз.

В это утро, когда часы пробили семь, мамаша Пампин уже сидела на своем коврике, как сельский туалет около фермы.

Она видела, как прошла Пат, которая не видела ее. Из Англии не приезжают для того, чтобы посмотреть на мамашу Пампин. Минутой позже появился Плантэн. Чтобы соблюсти приличия, они не выходили из дома вместе. С доброй улыбкой «мертвой головы» консьержка обратилась к жильцу, виновному в адюльтере.