— Грудные дети не столько понимают, — сказал Том, — сколько регистрируют шумы. Позже они все это каким-то образом припоминают. Дома с обоими своими ребятами я всегда держу себя в рамках.
— Я не хочу платить за письма, — сказала она.
— Знаете что, — сказал Том, — сейчас, когда вы так расстроены, я не буду называть вам сумму, которую он просит. Но игра стоит свеч. Вчера вечером я разговаривал по телефону с вашим Луиджи Леопарди. Он, разумеется, еще не знал, что с писем сняты копии, но он сказал мне, что, если что-нибудь подобное произойдет, никакие опровержения не помогут вам вернуться в кино.
— Сумма? — спросила она. — Сколько он хочет?
Он ответил.
— Много. Очень много. Но вы в состоянии заплатить.
— А потом он выложит новые копии, — сказала Аннабел. — Как быть с теми?
Том ответил:
— С него можно взять расписку. Вторично он на это не пойдет. По-моему, он действует в пределах узаконенных правил. Такие, как он, всегда знают эти пределы. Как бы там ни было, я согласился заплатить. Мы с ним встретимся после заседания суда. Я с превеликим удовольствием принял душ, когда закончилась наша совместная поездка.
— А мне все не верится, — сказала Аннабел.
— Вам нужно будет подписать нечто вроде предварительного обязательства, гарантирующего, что деньги будут уплачены. Оно должно быть передано О'Брайену, как только закончится заседание. Иначе он отдаст письма в газеты.
— Ясно.
Том обнял ее, поцеловал и посоветовал не вешать нос.
Она спросила:
— А в котором часу вы разговаривали вчера с Луиджи?
— Очень поздно. После одиннадцати. По римскому времени было, наверно, уже за полночь. Он сказал, что только что отобедал с вами.
— Он всегда все делает наверняка. Что он вам говорил?
— О, он был очень деловит. Упомянул в двух словах, что возможен скандал, причем явно старался избегать в телефонном разговоре подробностей и просил внушить вам, что вам нечего и думать о кино, если в глазах публики вы не останетесь такой же, какой она всегда вас знала. Мол, как бы вам не споткнуться о свой собственный пьедестал. Все это, конечно, ужасно. Мне жаль, что вам пришлось соприкоснуться с этой мерзостью. Но ведь это только вопрос денег. Мы заплатим О'Брайену за какие-нибудь вымышленные услуги и, таким образом, сами ничего противозаконного не совершим.
— Да, — сказала Аннабел, — среди бумаг моего мужа были письма на эту тему. Четыре письма. Вот они, — она открыла сумочку и вынула пачку, полученную от Билли. Письмо Марине она уничтожила перед тем, как отправилась в суд. Зал загудел, но она почти не услышала этого. За широкими, распахнутыми настежь окнами зеленела молодая листва. Аннабел нашла глазами Билли. Перед этим она уже однажды посмотрела на него, когда подошла к столу для дачи показаний.
Тогда он встретил ее взгляд с насмешливой улыбкой и поклоном самонадеянного шутника, который убежден, что жертва розыгрыша будет вести себя смирно. Поэтому сейчас, когда, покрывая гул взволнованных восклицаний, над залом гремел низкий голос судьи, она смотрела только в одну сторону. Даже в тот момент, когда из ее руки кто-то вытаскивал письма, она не спускала глаз с Билли, будто боялась пропустить даже самый малейший оттенок выражения. Он вытаращился на эти письма, как два дня назад таращился на белый шар в окне гостиницы. Совпадение не было полным — сегодня он не завизжал, — но этот взгляд и искривленные, бесшумно шевелящиеся губы она узнала.
Наконец судья добился тишины. У Аннабел спросили, где найдены письма. Она говорит:
— Не знаю, кто мне их прислал. Я их получила распечатанными, вот в таком виде...
— Они написаны рукой вашего мужа?
— Да, по-моему, да, — отвечает она
Адвокат Луиджи, бешено жестикулируя, что-то торопливо втолковывает судье.
Судья говорит, что в связи с появлением неизвестных до этого времени вещественных доказательств в заседании должен быть сделан перерыв.
Аннабел говорит:
— Я заявляю, что в тех обвинениях, которые выдвигает против меня муж, нет ни слова правды. Мой муж был невменяемым.
Судья говорит, что это уж он сам будет решать, и объявляет перерыв.
И вот она в аэропорту, ждет самолета, отлетающего в Грецию.
— Зачем вы это сделали? — спросил Том, когда они вернулись в гостиницу. — Необходимости ведь не было.
Аннабел сидела, держа на коленях ребенка.
Она ответила:
— Мне хочется быть такой же свободной, как мой ребенок. Надеюсь, он зарегистрирует этот шум.
Но ни тогда, ни сейчас она не чувствовала себя свободной и не чувствовала несвободной. Просто ей было спокойно и хорошо сидеть здесь, в аэропорту, с ребенком на руках, ожидая самолета в Грецию.
Она отказалась от обеда, сказав, что устала. В два часа дня, когда все обитатели гостиницы либо еще сидели за столом, либо, только что перекусив, намеревались отдохнуть часок-другой, Аннабел выскользнула в послеполуденное пекло улицы. Отряды полицейских не охраняли ее в аэропорту от толп любопытных. Те и другие дожидались возле здания суда, куда она должна была явиться к четырем часам. Она никогда еще не была так популярна. Похороны отложили из-за дополнительного заседания суда. Те немногие, кто не слышал этого сообщения по радио, собрались уже, конечно, в церкви Иоанна и Павла и ожидали Аннабел там.
В этот ленивый, сонно-равнодушный час она вышла на улицу; в ее руке был чемоданчик, плотно набитый вещами Карла, через плечо висела сумка с ее собственным имуществом, а в другой руке она несла ребенка. Завернув за угол, Аннабел остановила такси. Никто не ожидал встретить в аэропорту среди толп туристов лицо, только что глядевшее с экрана телевизора; ее не узнали ни таможенники, ни эмигранты, ни служащие аэропорта. В момент прихода Аннабел увидела группу пассажиров, направлявшихся к зданию таможни от только что приземлившегося самолета. Ей показалось, что среди них была Голли Макинтош. Но Аннабел не стала ждать и поэтому так никогда и не узнала, ошиблась она или это в самом деле была Голли.
Она купила билет третьего класса, отдала на весы свой багаж, после чего двое жизнерадостных студентов помогли ей снова надеть сумку через плечо, и теперь ждала. Объявили посадку. Стюардесса подошла к ней взять ребенка, но Аннабел протянула ей сумки.
Ожидая возле трапа, она чувствовала себя одновременно свободной и несвободной. Она избавилась от тяжелых сумок, но у нее появилось странное ощущение, будто она опять беременна этим ребенком, которого держала на руках. Она была бледна, как раковина, и на этот раз не надела своих темных очков. Никем не узнанная стояла она, одной рукой держа ребенка, неся в себе никогда не покидавшее ее невесомое бремя, как пустая раковина хранит отзвуки и неизбывный образ давно исчезнувших морей.
Шедевр (франц.).
Посредственный успех (франц.).
Нечто этакое (франц.).
По библейскому преданию, мать спасла младенца Моисея, спрятав его в зарослях тростника.
Общую гармонию (итал.).
