– Но ведь никто не знал, что людей сажали по ошибке. Все верили, что да, этот человек – враг народа. Если в газетах об этом пишут, то как же не верить?
– И ты верила?
– Все верили.
– И то, что дед – враг народа, ты тоже поверила?
– Ну… подумала, что, наверное, сказал где-то что-то не то. Какую-то критику.
– А разве за СЛОВА можно сажать в лагерь?
– Тогда сажали. Считалось, что всякие критические высказывания подрывают государство.
– И только один Хрущёв знал правду?
– Ну, не знаю…
– А он и раньше знал правду? Или только сейчас её узнал?
– Ой, ну ты меня замучила своими вопросами! – неожиданно раздражается бабушка. – Откуда я знаю, когда он её узнал, эту проклятую правду?!
– А почему ты называешь правду проклятой?
– Да что ты вцепилась в меня, как клещ! – окончательно разозлилась бабушка. – Оставь меня в покое!
Так что вопросов стало не меньше, а больше. Я попробовала задать их маме, но мама сказала, что она не любит говорить о политике, и вообще у неё мигрень, и нет сил ни на что. Тем более разбираться в таких сложных вещах.
Я попробовала сунуться со своими вопросами к Фёдору, но он почему-то с пол-оборота разозлился и сказал, что я ещё мала задавать такие вопросы. Что не моего ума это дело. Что взрослые сами как-нибудь во всём разберутся – без меня. Что даже он на эту тему не думает, а думает исключительно о своей работе, что у каждого должно быть своё ДЕЛО, за которое он отвечает. И если каждый будет делать своё дело на «отлично», тогда в стране будет полный порядок. А моё дело на сегодняшний день – хорошо учиться и помогать старшим по дому.
Вот он умеет так: всегда перевести разговор на учёбу и на помощь по дому.
– А главное, – сказал он сердито, – не забивай голову ненужными вопросами!
Мы будем жить при коммунизме
А ещё дедушка Хрущёв пообещал на 22-ом съезде, что «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме»! Сказал, что коммунизм построят к 1980 году.
Конечно, я к тому времени буду уже старухой (30 лет – какой ужас!), но всё равно здорово. Коммунизм – это когда всё бесплатно, у всех всё есть, все довольны, нигде никакого воровства.
«Значит, не будет и нищих у базара. Разве могут быть нищие при коммунизме? – думаю я радостно. – И в Васильевке будет свет, а не керосиновая лампа, и бабушке Химе дадут пенсию побольше. Ой, нет! Какую пенсию? Ведь тогда денег вовсе не будет! А бабушке Химе построят хороший дом, с ванной и горячей водой, и у неё будет хорошая обувь, а не эти страшные черевики, и у неё будет счастливая старость…»
«Мы будем жить при коммунизме!…» – часто в те годы звучала по радио популярная песня. Её пел хор всесоюзного радио. Пел очень хорошо, с большим вдохновением.
И все верили, что так и будет. А как же не верить? Если Хрущёв это пообещал, если в программе коммунистической партии это записано, если во всех газетах чёрным по белому это напечатано: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!»
Как же не верить?
* * *
А вскоре в журнале «Новый мир» напечатали повесть «Один день Ивана Денисовича». Фамилию автора я с трудом выговорила, какая-то она необычная: Солженицын. Мы «Новый мир» тогда не выписывали, но маме кто-то дал этот журнал на несколько дней.
Мама читала и плакала: «Какой ужас! Какой ужас!…» Это была повесть о сталинских лагерях. А бабушка ей: «Теперь ты понимаешь, через что я прошла? Я бы тоже могла так написать, если бы у меня время было. Но ведь то немцы, фашисты, враги наши с нами так обращались, а тут – свои со своими… Уму не постижимо!…»
Я тоже очень хотела прочесть эту повесть, но бабушка сказала: «Боже упаси! Мала ещё такое читать».
Осень – самое непролазное время года. Хотя улицы в городе заасфальтированы, но они не очень длинные и все упираются в степь. Почти всё взрослое население города ходит на работу в эту, раскисшую от дождей, степь… Там, где кончается асфальт – там начинается стройплощадка. Стройплощадка повсюду… Грязища!…
Каждый приносит в дом на своих башмаках по килограмму жирного чернозёма. Моя обязанность – ежевечернее мытьё обуви всей семьи. Ставлю в коридоре большой таз с водой, и начинается помывка… Не могу сказать, что мне это доставляет огромное удовольствие. Но нравится это мне или не нравится – это не обсуждается.
Мне и в голову бы не пришло сказать: «Мойте свои башмаки сами! Почему я должна их мыть каждый день?» Это – моя обязанность. Как учёба в школе. Как уборка квартиры по субботам, мытьё посуды, стирка и походы в магазин. «Человек должен трудиться. Трудиться в поте лица!» – любит говорить Фёдор. Наверное, это его самая любимая фраза. Я и тружусь. Главное, когда делаешь что-то не очень приятное, ну как это мытьё башмаков, или мытьё жирных сковородок, в это время надо думать о чём-то хорошем… Например, о новой книжке, которая меня ждёт на столе под зелёной лампой… Вот всё переделаю, – И ТОГДА!… Тогда наступит МОЁ время.
Но ходить в магазин я ненавижу.
Ну, во-первых, очереди: стоишь, душно, паришься, долго, скучно… А главное, сколько стоишь, столько и трясёшься – боишься, что когда подойдёт твоя очередь, сказать ничего не сможешь. Из-за этого проклятого страха даже думать ни о чём другом не можешь. И чтобы подготовиться к этому испытанию (к тому, чтобы открыть, когда нужно, рот и сказать нужную фразу), сколько стоишь, столько и твердишь мысленно эту фразу, которую нужно будет сказать продавщице: «Полкило макарон и килограмм сахарного песку». Стоишь и всё прокручиваешь и прокручиваешь её в мозгу, пока окончательно не утрачиваешь смысл, как часто это бывает от многократного повторения: «Полкило-макарон-и-килограмм-сахарного-песку-полкило-макарон-и-килограмм-сахарного-песку…полкило-мака…»
– Что тебе, девочка? Ну? Забыла, что ли?
И – как прыжок в прорубь:
– Полкило-макарон-и-киллограмм-сахарного-песку!
Выхожу из магазина, красная, как рак, как будто и в самом деле искупалась в проруби, точнее – в кипятке, и совершенно обессиленная…
Бреду домой с бабушкиной дерматиновой кошёлкой, (существовали в ту пору такие хозяйственные сумки из кожзаменителя), из кошёлки торчат два грубых кулька из серой упаковочной бумаги (целлофановые пакеты тогда ещё не изобрели). А в голове, как испорченная пластинка, так и звучит, не умолкая, ненавистное: «Полкило-макарон-и-килограмм-сахарного-песку…полкило-макарон…» Тьфу!
По городу пронеслась жуткая весть: погиб Мамонтов!… Мама страшно плакала весь вечер, и бабушка отпаивала её валерьянкой…
Дядю Володю выставили в гробу в кинотеатре – для прощания. Весь город ходил прощаться с первым управляющим трестом, который начинал строить этот город. И нас, пятиклашек, тоже водили.
Я первый раз вижу так близко покойника. Первый раз вижу мёртвым человека, которого знала, и которого не так давно видела живым… Страшно!… В какую-то секунду мне показалось, что я потеряю сознание, но я взяла себя в руки. Я хотела не смотреть на него, но мне показалось это стыдной слабостью: что вот он умер, и я не хочу теперь на него глядеть… Щека вся как будто в оспинах… это от осколков стекла. Погиб ночью, на железнодорожном переезде. Машина столкнулась с поездом… Шофёр покалечен, но жив, а дядя Володя… Почему?! Зачем?! Кто виноват?… Неужели не могло быть иначе? Куда уходит жизнь? Как это происходит? Каким образом, только что живой, молодой, весёлый человек превращается в неподвижное тело с посиневшим лицом?… Мне очень плохо, муторно… После прощания плетусь домой чуть живая…
Я никому не могу задать свои вопросы. Да и зачем их задавать, если всё равно никто не знает ответа…
* * *
Дома говорят только об этом. Жалеют Машу, жену дяди Володи, но ещё больше жалеют Жорку, его шестилетнего сына. В день похорон Жорку привели к нам, чтобы я его каким угодно способом отвлекала от тяжёлых переживаний. «Играй с ним, придумай что-нибудь, только бы он не плакал!» – сказали мне взрослые.
Первый раз в жизни я выступаю в роли клоуна-психотерапевта, да к тому же в таких экстремальных обстоятельствах. Мне одиннадцать лет, и я должна отвлечь шестилетнего мальчика от мыслей о смерти его отца. Мы играли с ним в мяч в нашей полупустой комнате, Жорка был вратарём, а я нападающим, мы лупили по этому мячу нещадно, не боясь разбить окно, и Жорка вскоре развеселился, и стал хохотать, а я подивилась тому, как легко маленького ребёнка отвлечь от горьких мыслей. Я ещё не знала, что это называется не веселье – а шок. До Жорки ещё не до конца дошло, что он больше не увидит своего отца НИКОГДА.
* * *
Дядю Володю Мамонтова похоронили за курганом, в степи… Там, где планировался будущий городской парк. Со временем там действительно разбили парк, а дяде Володе поставили памятник. Теперь этот парк – в центре города, и новое поколение, наверное, мало что знает о Владимире Мамонтове, и совсем мало людей помнят его живым и весёлым…
