Ознакомительная версия.
Распрощавшись месяц назад с университетом, получив добытый великими трудами математический диплом, Анюта, наконец, занялась тем, чем и должна (с нашей, родительской, точки зрения) заниматься: книжной графикой. Твоя книга – её первый серьёзный опыт. Как здорово, что она никогда и нигде не училась рисовать! Она рисует так ПО-СВОЕМУ, как, наверное, не сумел бы художник, обученный кем-то…
Верится ли нам, что твоя книга выйдет? И да, и нет. Мы (никуда от этого не денешься) – дети совка: нас долго, очень долго отучали верить. В плохое – верится легко, в хорошее – с трудом, с оговорками: “Ну, это ещё дожить надо… ещё что-угодно может случиться. Ведь это же СОВОК! Вот когда книга уже на столе лежать будет – тогда поверим”.
Но и тогда скажем: не верится!
…А по ночам, засыпая, так приятно помечтать: вот наступит осень, и выйдет твоя книга…
О ТОМ, КАК Я ЕЗДИЛА В “ДЕТСКИЙ МИР”
Ты сказал: “Тебе надо проветриться”. И я решила съездить в “Детский мир” и накупить дочке новых игрушек – может ли быть прогулка веселее?
Идя от дома к троллейбусной остановке, я всё оглядывалась на нашу лоджию: там на фоне ультрамариновой стены слегка покачивалась на лёгком весеннем сквознячке детская коляска. В коляске спала дочка, от которой я никогда не научусь уходить, хоть на час, с лёгким сердцем. Конечно, всё будет в порядке – ты такой замечательный папа, а Антон такой замечательный брат, вы не хуже, чем я, можете обиходить и развлечь Ксению, но всё равно! Это так противоестественно – уходить из дома, где твои дети и твой муж. Хоть и на час!
Я совсем одомашнилась. За последние пятнадцать лет. Спасибо Антоше, спасибо тебе, спасибо Ксюше. А ведь когда-то – была кошка, гуляющая сама по себе…
И куда бы я ни ехала теперь, с какими бы потрясающе интересными людьми ни общалась, – я знаю: самое интересное сейчас происходит у меня дома, и самые интересные на свете люди, с которыми мне никогда в жизни не наскучит, – мои любимые.
Но я ведь вышла не грустить, а проветриться! Я еду в самое весёлое место.
…И я окунаюсь в него с головой. И набиваю свою необъятную сумку разной звенящей, пищащей разностью… То-то будет веселья Ксюне!
Продираюсь к выходу. На пути – плотная очередь в кассу, у каждого и у каждой в руках по два весёлых платьица. У кассы – женщина армянка, у неё – три платьица, два одного размера и одно побольше. “За три не выбью. Положено два”. – “Но у меня три дочки! Старшенькая и две малышки,” – нежно улыбаясь, говорит покупательница. “А меня это не интересует! Не положено!” – цедит кассирша. Очередь напрягается, как овчарка, ожидающая приказа: “Взять её!” “Ну, пожалуйста, девушка! – растерянная покупательница суёт кассирше деньги. – Как же я вернусь домой, милая? Двоим привезла, а одной нет?” – “Вы что, женщина, русского языка не понимаете?” И тут очередь взревела! Потная и стоглазая, она потрясала весёленькими, розовыми и голубыми, платьицами, точно знамёнами сатанинской армии, идущей в бой, и извергала лай: “А катись ты… откуда приехала! Там тебе дадут сколько захочешь!” – “О Господи, да нет там ничего! Понимаете, нет!” – бедная женщина уже плакала. “А нам какое дело! У нас у самих нет!… Чего к нам-то ездите? Армяшки, спекулянты… на рынке… с русского человека три шкуры драть!…” “Ну, будете пробивать или нет?” Бедная женщина уже откладывала в сторону одно платьице – то, что для старшенькой…
В ужасе выскочила я из “весёлого” места. Не помню, как добралась домой. Меня трясло и я была совершенно больной. “Боже мой, что с тобой?” Рассказываю…
– Самый заурядный случай, – говорит Гавр.
– Заурядный?!
– Да. Ужасный, но – заурядный. Это ты второй год из дому не выходишь, по магазинам не ходишь, в метро не ездишь, не видишь… А я каждый день, туда да обратно, несколько таких сценок обязательно увижу. Только я тебе не рассказываю.
– Но это же ещё ужасней, что заурядный! Это же, это же… Как же здесь жить?! Как можно жить в этой стране?
– А где лучше?… Ты думаешь, где-то толпа совершенней?
– Гавр, что ты говоришь? Тогда, значит, совсем конец света?! Тогда и жить не стоит…
– Ну, это ты загнула, мама! Почему не стоит? – говорит Антон. – Просто тебе надо сидеть дома. По крайней мере, пока ты кормишь Ксюшу, а то у тебя молоко пропадёт. Гуляй себе на балкончике. Смотри на солнышко, на птичек, на Ксюшу – радуйся!
– Легко сказать: радуйся!
– А кто сказал, что должно быть легко? – говорит Гавр.
– Никто. Да разве я прошу, чтобы было легко? Пусть будет как-угодно трудно. Но я хочу жить среди людей, а не среди зверей! И чтобы мои дети жили среди людей, а не зверей!
– Но ведь они тоже люди, милая. Те, о которых ты говоришь: звери.
– Нет!
– Люди. Люди, над которыми хорошо поиздевались…
– Ах, милый! Я ведь всё понимаю…
А ведь скоро и моей девочке придётся выйти в этот недетский мир… А ты, мой мальчик, ты уже живёшь в нём. Как-то незаметно истончалась цветущая стена, отгораживающая твой детский МИР – от того антимира, что вокруг… Ты уже ничему не удивляешься. Но не дай Бог тебе привыкнуть! И всё же спасибо тебе, что ты сказал: “Жить стоит”.
И тебе, Гавр, спасибо, за холодную воду твоей мудрости на мою разгорячённую голову. И хотя от неё не легче, но всё же…
* * *
“Как же они решались в такое время рожать детей?” – думаю я, вспоминая свою бабушку, которая вышла замуж в разгар гражданской войны.
И вдруг подумалось: а ведь и о нашем времени, наверное, когда-нибудь скажут: кризис, хаос, разруха… и как они решались?
* * *
– А ты-то сама как себя чувствуешь? – спрашивает подруга.
– Как Моцарт. Дух парит, а плоть изнемогает.
* * *
Еду в троллейбусе. И вдруг представилось, что моя дочь уже выросла, уже замужем, ждёт ребёнка и ей вот-вот рожать…
Такое волнение охватило, что закрыла глаза и стала мысленно молиться. За неё, мою девочку… И столько всего я пережила, пока троллейбус катил свои колёса…
И так странно было, придя домой, увидеть её – четырёхмесячную…
* * *
“Вы всё так же счастливы?” – пишет нам в письме твоя мама. Пишет с долей иронии, так, словно бы наше счастье свалилось к нам на голову, как манна небесная. За просто так. Словно бы нет ничего проще, чем быть счастливыми посреди этого содома, посреди этой гоморры… Словно бы это сплошной кайф. С закрытыми ото всего глазами.
Счастливы ли мы?… Да, мы счастливы. (Пишу, а у самой дух захватывает от такого дерзкого, дерзостного заявления). Счастливы – когда хватает сил на эту работу. Когда мы делаем её навыкладку. Потому что быть счастливым – большой труд.
И нет ничего проще, чем быть несчастным. Для этого и делать ничего не нужно. Особенно при нашей-то действительности. Несчастье рассеяно вокруг, как пыль в воздухе… Как инфекция. Трудно им не заразиться. И сколько же труда, сколь сил приходится прикладывать – ежедневно, ежечасно – чтобы противостоять. Да, мы всё так же счастливы. Всё так же неутомимо, не отдыхая, счастливы. Порой – из последних сил счастливы…
* * *
– Наверное, Ксюнчик будет переживать, что её родители не сильно молодые…
– Ну, что ж, – говоришь ты. – Старшим детям – наша молодость, зато Ксюне – наша мудрость.
– Ой, мудрость ли?…
* * *
– Не кажется ли тебе, что мы на Крыше?
ТЫ СПИШЬ ПОД БЕРЁЗАМИ
Глава восьмая
Наше лето. Хочется просто жить. Просто любить.
Но как же это больно – любить…
А так хотелось бы: ни о чём не думать (хотя бы минуту!), не загадывать, не опасаться, не обмирать внутренне…
Погружаться в движение ресниц, в тихое почмокивание соской, в каштановый изгиб бровки…
Хотя бы минуту тихого блаженства даруй мне, Господи!
Полдень. Мы с Ксюшей в берёзовой роще за домом. Я пишу дневничок, она спит в коляске. По личику пробегают тени от ветвей… (Когда-то в этой же рощице спал Антон. И я, точно так же примостившись у коляски, писала его дневничок).
Здесь у нас берёзы, которые мы щупаем, здесь у нас жимолость, белая и розовая, цветущая нежно, как утренний туман, которую мы нюхаем, здесь у нас пёстренькие цветочки в высокой траве, на которые мы смотрим… И всё это мы норовим съесть! Всё – в рот! Берёзки, и те моя юная познавательница норовит лизнуть, когда я её к ним подношу.
А ещё здесь – Ксюшина лиственница. Которую щиплют цепкие Ксюшины пальчики, на которую смотрят в замирании и восхищении Ксюшины глазки. И в двух серых сияющих, тёплых небушках отражаются две крошечные лиственницы… Как когда-то – на Новый год – две ёлки. Как когда-то – огни салюта… Уже много чего отражалось в этих глазках!…
Ознакомительная версия.
