крае, которого она никогда не видела, – «Заходили корабли в гавань Вайтемата». Вид илистых отмелей вызывал у меня ностальгию по тем моментам, когда я стояла на пляже в отлив, тени облаков ползли по ребристому узору на песке, а я выкапывала пальцами ног моллюсков.
Иногда со своего места на перилах мы с Фионой и Шейлой могли видеть пациентов-мужчин: мы бесстыдно осыпали их непристойностями и рассказами о том, какие у нас прелестные ножки, или молчали в приступе отчаяния оттого, что были не более чем обитателями Батистового Дома. К тому же было холодно. Иногда на мне не было штанов, или обуви, или чулок, потому что их не выдали утром, а времени у медсестер на то, чтобы в суматохе, когда нужно одеть сотню человек, заниматься еще и кем-то, кто, как я, мог сам позаботиться о себе, попросту не было.
Я сидела на веранде или бродила по двору, прихрамывая из-за того, что у меня на ноге образовалась болячка. У многих из нас были раны на ногах и руках, поэтому по обшарпанным деревянным лестницам не прекращалась беготня – вверх и вниз, чтобы поправить повязку или сделать укол пенициллина. Теперь я полностью была своей для этого народа, и тех, что буйствовали, и тех, что мертвецки – как паузы в звучании мелодии – лежали на земле. Теперь я знала их язык, который, хотя и создавался при помощи слов, лишенный прежних смыслов, принимал новую форму разумности; так слепые через прикосновения учатся понимать формы, в созерцании которых им было отказано природой. Я видела, что окружающие меня люди почти наверняка знали то, что другие боялись позволить себе подозревать, – вещи не то, чем кажутся. Я знала, что тихая темноволосая женщина, наблюдавшая через щель в заборе за тем, как рабочие копают в глине глубокие канавы, чтобы отремонтировать канализационные трубы, на самом деле смотрела на то, как роют ее могилу. А когда медсестра приходила за Марией, потому что к ней неожиданно явился гость, для Марии не существовало никакого гостя. На руках ее были следы пыток, которые ей пришлось пережить во время пребывания в концентрационном лагере; разум ее был травмирован еще сильней. Она почти не понимала по-английски. Хотя я и научилась говорить по-сербохорватски: «Привет. Мы твои друзья. У тебя милая улыбка», а медсестры, проникшись тем фактом, что она была чужестранкой, и видя неоспоримые доказательства когда-то перенесенной боли, сначала прилагали усилия, чтобы успокоить ее и обращаться с ней ласково; ничто, казалось, не могло ей помочь – не в том состоянии, когда каждое приглашение подойти, например, в палату наверху означало последний поход в пыточную или газовую камеру.
Несмотря на то что я могла (как мне казалось) поддержать «осмысленную» беседу, здесь было не так много людей, с кем можно было поговорить, но и в этом случае приходилось мимикрировать, использовать ментальную маскировку, наподобие солдат, прячущих шлемы под ветками, чтобы слиться с окружающей растительностью и ослабить бдительность врага. Но разве не так поступают все люди, когда им приходится покидать уютный внутренний мир и лицом к лицу встречать опасности, сопряженные с человеческой коммуникацией? Я общалась с Фионой, которая не умела ни читать, ни писать, и испытывала трудности, когда ей требовалось облечь свои мысли в слова: как будто каждый раз, когда она хотела что-то сказать, покинуть свое внутреннее пространство, хлам отупения, заваливший проход, словно обломки рухнувшего здания, не давал ей открыть дверь, давил, погребая заживо, и она снова пряталась внутрь, оставляя всякие попытки выбраться наружу с помощью речи. Ей было проще швыряться вещами, выкрикивать ругательства, хихикать и издавать странные звуки, не имевшие никакого смысла для постороннего, и тем не менее полные смысла, – как будто она нашла способ посылать сигналы из погребенной под завалами комнаты.
Еще я общалась с Шейлой, второй девчонкой из борстальского исправительного учреждения, сообразительной, два раза выходившей замуж, один раз разведенной барышней двадцати лет. У нее была невероятная способность заводить тайные связи с пациентами-мужчинами. Однажды она с гордостью призналась мне, что у нее в туфельке спрятаны шестипенсовая монета, четырехпенсовая монета и ключ, который один из пациентов сделал в токарном цеху и работник с кухни принес вместе с подносом с тушеным мясом. Я хотела, чтобы ее побег удался. Ночью она провернула старый добрый трюк, соорудив на кровати муляж из простыней, – к утру ее след уже простыл. Газеты пестрели избитыми заголовками (так мне кажется, потому что сама я их не видела, конечно) «ИЗ ПСИХИАТРИЧЕСКОЙ БОЛЬНИЦЫ СБЕЖАЛ ПАЦИЕНТ»; люди стали запирать двери на ночь, а днем собираться, чтобы пожаловаться на халатность инстанций и отсутствие мер безопасности в крупнейшей психиатрической больнице страны, где, как известно, «находятся самые опасные убийцы»; в газетах печатали письма, в которых звучали призывы начать «действовать» и высказывалось негодование, «как обычный гражданин может теперь, когда чокнутые бегают на свободе, спокойно ходить ночью по улицам».
Шейлу нашли, мужчину тоже – того самого «опасного пациента», который сбежал вместе с ней. Ее поместили в одиночку, где она радостно распевала про матримониальные терзания одного фермера – «Сладкие фиалки, слаще, чем розы» – и маорийскую «Покарэкарэ-ана» и, выбивая барабанную дробь по спинке кровати, общалась с Фионой, которая стала совсем неуправляемой в ее отсутствие, так что пришлось запереть наверху. Даже доктор пришел проведать Шейлу – редкая честь. Она и его очаровала, выклянчила у него пачку сигарет; уходя, он сказал медсестре, улыбаясь: «Дайте барышне дозу паральдегида. Она его просто обожает».
Неделю спустя у Шейлы случилось кровотечение в почках, а еще через две недели она умерла; посреди ночи пришли мужчины и увезли ее тело на каталке.
Смерть отвлекала лишь на мгновение – короткий перерыв и легкая паника в промежутке между ударами сердца.
Не я общалась с Луизой, а она со мной. «Знаешь, – говорила она, помогая себе жестикуляцией, – в нас же целые мили кишок».
«Три сотни, если быть точным».
Я представляла себе диаграммы в виде плотно притертых труб, которые показывают в рекламе средств от запоров и для лечения печени, поэтому меня не удивляло, что мысли о канализационной системе человеческого тела преследовали Луизу до такой степени, что вытесняли все остальное, доводили до безумия. Ночью она не могла уснуть, думая о коридорах кишечного тракта и настойчивости пробирающихся через них отходов. А еще ее беспокоило, как она сказала, что лишь капли кислоты достаточно, чтобы «прожечь слизистую оболочку и стенки желудка». Я вздрогнула, живо представив кислородно-ацетиленовую сварку в человеческих внутренностях; подозреваю, Луиза очутилась в хорроре,
