- Милая детка! - воскликнула она. - Как смутилась, как покраснела!
Аделина действительно сидела потупив очи, но скорее по привычке, чем от смущения, и ни малейший прилив крови не портил белизну ее точеного личика.
- А я ужасно хотела бы оказаться на месте Селесты! На ней было такое прелестное платье,- заявила Жюли.
- Нет, вы послушайте только! - воскликнула госпожа Миньон и опять захохотала.
- Сударыня, уверяю вас, у Селесты на платье было три волана из настоящих венецианских кружев. Венецианских!
- Так, значит, в браке вас привлекает только подвенечное платье невесты?
- Боже великий! Деточка, да разве он горбун какой-нибудь?
- Хуже! Он совсем старый.
- Жюли,- вмешался Буссардель.- Что ты такое болтаешь?
- Да право же, папенька, у Селесты муж совсем старый, ему двадцать девять лет!
Это уточнение позабавило гостей и даже молодого Феликса, и госпожа Миньон, не терявшая из виду полезного значения итого разговора, хотела направить его в своих интересах и согласилась с Жюли, что разница в возрасте действительно была чересчур велика; тогда Аделина, которой уже больше не задавали вопросов, вдруг заговорила и принялась ласково журить сестру; совсем не следует видеть в бракосочетании только повод блеснуть, только предлог для удовольствия. Брак - дело серьезное, от него зависит вся жизнь и спасение души. Вот с какими чувствами нужно относиться к браку.
Буссардель и родители Феликса обменялись удовлетворенным взглядом, но Рамело косо посматривала на свою старшую воспитанницу.
- Да еще надо знать наверное,- продолжала Аделина, - что брак является лучшим средством спасения души.
- Как так? - несколько растерявшись, спросила госпожа Миньон.
- Ну, конечно, сударыня,- ответила Аделина.- Бывают случаи, когда, оставаясь в девицах, познаешь радости более высокие и лучше можешь служить своим ближним.
Буссардель пытался прервать свою дочь, но безуспешно, это была ее любимая тема. Она пожелала определить один из тех случаев, о которых упоминала. В сущности, она выводила на сцену самое себя, хоть и не называла своего имени, говорила "вообще" и так ловко, что эти тирады в устах восемнадцатилетней девушки могли показаться полными смирения, а не гордыни. Она живописала радости добровольной жертвы, радости самозабвенного служения ближнему, радости самоотречения. Взвинтив себя, она все говорила, говорила среди всеобщего молчания, посматривая на Феликса испытующим взглядом. Она дошла до того, что стала восхвалять радости умерщвления плоти.
- Довольно! - сказал Буссардель.- Это уже слишком, милое мое дитя. Ты упиваешься собственными словами и, право, занеслась дальше, чем думала.
Аделина бросила на отца быстрый взгляд и умолкла, извинившись за свою несдержанность, но, видите ли, ее очень уж увлекла тема разговора. Говорила она непринужденно, с удовольствием. В этом она тоже не походила на мать, скорее уж на Буссарделя. Ужин продолжался, и до конца его Аделина не раскрывала рта и притом нисколько не дулась; она спокойно сидела за столом, держалась очень просто, улыбалась; для тех, Кто хорошо ее знал, например для Рамело, было очевидно, что она страшно довольна собой. Должно быть, она думала: "Все идет хорошо. Произвела впечатление".
Если Буссардель оборвал разглагольствования дочери, он сделал это не только из-за того, что прославление безбрачия было чрезвычайно неуместным за ужином, который, в сущности, представлял собой смотрины. Маклера беспокоило другое: ему
Вовсе не хотелось, чтобы его дом прослыл приютом ханжества.
Такой ярлык мог очень ему повредить в деловом мире, в котором вращались Миньоны, и даже среди друзей самого Буссарделя, к которым скоро присоединятся Миньоны. Ведь отношение к религии в обществе изменилось. С тех пор как появился король-ханжа, ханжеский королевский двор, ханжи-придворные, парижские буржуа не так уж снисходительно смотрели на избыток набожности и считали его просто лицемерием. Проект восстановления права первородства, подсказанный партией клерикалов, пошел либералам на пользу и дал возможность отцу Фердинанда узнать настроения своей среды: денежные люди становились все более либеральными - это было несомненно. Фрондер Беранже слыл великим поэтом. Что мог поделать Буссардель против такого течения, да еще когда влияние церкви потерпело провал? Зачем же понапрасну компрометировать себя? Через день после этого празднества оба семейства встретились на месте проектируемого Европейского квартала. Миньон старший оказался радушным хозяином и был так внимателен к дамам, что повез их в коляске осматривать земельные участки. Впрочем, это было не только любезностью с его стороны, но и тактикой: ему хотелось показать, как велики приобретения компании. По случаю воскресенья рабочие были отпущены, и Миньон приготовил гостям сюрприз - устроил для них полдник на свежем воздухе. Стол был накрыт около дощатого домика, где помещался руководитель работ, - в самом центральном месте квартала, где впоследствии должна была находиться площадь Европы, от которой лучами расходились бы восемь широких улиц. Пока что их трассы терялись в огородах, брошенных их прежними владельцами, продавшими компании свою землю; столбики с дощечками "Стокгольмская улица" взбирались вверх, к акведуку, белея среди маленьких, но превосходных виноградников,- компания разрешила хозяевам пока пользоваться ими, ибо сбор урожая уже был недалеко.
Буссардель в сторонке беседовал о делах с Сильвеном Миньоном и Ионасом Хагерманом, тоже приглашенным на прогулку. Две старшие дамы, устав от поездки, разомлев от жары, сидели под тенистыми деревьями. Планировщик пощадил этих великанов, предназначая их для будущего центрального сквера. Место возвышалось над городом. Госпожа Миньон сложенным веером указывала Рамело на колокольни и большие здания, выделявшиеся внизу в косых лучах солнца. Рамело, коренная парижанка, лучше кого угодно знала все эти купола и шпили, но, желая послужить интересам Буссарделей, ставших для нее второй семьей, притворялась несведущей и не мешала мамаше юного Феликса принимать купол храма Успения за купол Дома Инвалидов.
- Что же вы не пойдете погулять с сестрицей и братьями? - спросила госпожа Миньон Аделину, сидевшую возле Рамело.
- Мне приятнее послушать ваш разговор.
- Ну, молоденьким девицам скучны такие вещи. Мой сын старше вас, но, по-видимому, ему они тоже не интересны, и он покинул нас - вон он прохаживается с детьми. Феликс будет горевать, что вы с ними не пошли.
- Не смею этого думать, сударыня.
Жюли и юный Феликс прогуливались и болтали. В десяти шагах за ними Жозефа играла с близнецами, вернее, они играли ею, тянули ее за руки в разные стороны, толкали, доводили до одури и одышки.
- Господин Феликс, - сказала вдруг Жюли,- как вам нравится моя сестра?
- Да вот...- смущенно пробормотал он и умолк.
- Я потому спрашиваю, что боюсь, как бы у вас не сложилось неверное мнение о ней... Например, позавчера, когда она высказывалась против брака или что-то вроде этого. Вы разве не заметили? Послушать мою сестру - так можно подумать, что она решила не выходить замуж. Но это ошибка! Я-то очень хорошо ее знаю: она просто выдумала себе какой-то долг, но ее привязанность к родным не могла бы всецело поглотить силы ее души. Она по-своему романтическая натура... Что вы с таким удивлением смотрите на меня?
Феликс и в самом деле казался удивленным, но, пожалуй, его в эту минуту больше удивляла серьезность резвушки Жюли, чем ее откровения, относящиеся к старшей сестре.
- Поверьте мне, господин Феликс. Сестра будет счастлива выйти замуж, будет счастлива в замужестве и даст счастье мужу. Извините, что я нарушаю правила приличия; я хорошо знаю, что вы еще не открылись ей, что ваши родители еще не просили для вас ее руки и что вы еще не преподнесли ей букет, все равно!.. Ведь это секрет полишинеля, и поскольку рано ли поздно мы с вами будем обращаться друг с другом как брат сестрой... Вам не понравилась моя откровенность?.. - добавила Жюли, видя, что он молчит.
- Помилуйте, что вы?! - взволнованно воскликнул он.
- Отлично! Мы еще поговорим об этом. Ах, если бы вы знали... Ведь Аделина само совершенство! У нее столько достоинств...
И Жюли продолжала свои восхваления до тех пор, пока тропинка не привела их к деревьям, где сидели дамы.
- Ни слова сестре о нашем разговоре,- вполголоса сказала Жюли своему кавалеру, когда они подходили к домику. - Она гордая, ей лучше не знать, что я защищаю ее интересы.
На следующий день утром Сильвен Миньон явился на улицу Сент-Круа и велел доложить о себе маклеру, работавшему и кабинете. "Приехал с официальным предложением",- подумал Буссардель. Но посетитель перешагнул порог с таким серьезным видом, что отец Аделины сразу насторожился.
- Меня ни для кого больше нет сегодня,- сказал он служителю, затворявшему дверь.
- Сударь,- проговорил Миньон, садясь в кресло, пододвинутое ему Буссарделем,- шаг, который я вынужден сделать, объяснение, к которому я сейчас приступлю, могут вас очень удивить. Какой бы прием вы ни сочли нужным ему оказать, льщу себя надеждою, что наши отношения...
