Однако существуют две различные манеры любить. Первая – когда любят для себя, иначе говоря, испытывают привязанность к другим людям за то, что вам дает их любовь. Встречаются женщины, которые весьма искренне любят мужа, ибо он создает вокруг них атмосферу надежности, окружает их заботой и приносит им радость, но любят они его только потому, что не представляют себе, как бы они обходились без него. Он им необходим; он печется об их счастье и о счастье их детей; он – средоточие их жизни. Но его собственная жизнь занимает их очень мало; они не задаются вопросом о том, есть ли у него иные желания, иные нужды; они находят естественным, что он тратит свой короткий век, устраивая их счастье.
Мужей и любовников такого рода также хватает; они любят женщину за то, что она им дает, и никогда даже не пытаются заглянуть ей в душу. Дети почти всегда любят своих родителей именно так. Отец для них – это тот, на кого всегда можно положиться; мать – неизменно снисходительная советчица. Но многие ли дети всерьез озабочены тем, как облегчить бремя родительских забот? Вот что я именую любовью для себя.
Любить другого ради него самого – значит думать не о том, что2 от него получаешь, но о том, что2 ему даешь. Для этого надо так тесно связать свою жизнь с его жизнью, так полно разделять его чувства, чтобы его счастье стало и вашим. Не думайте, что такая любовь редка. Многие родители больше радуются успехам детей, нежели своим собственным. Я знал множество супружеских пар, где муж и жена жили друг для друга. Есть много примеров самой возвышенной дружбы. Бальзак описал подобную дружбу в «Кузене Понсе» и в «Обедне безбожника». В подлинной дружбе куда больше заботливости, нежели требовательности. Вот что я именую любовью ради других.
Важное свойство бескорыстной любви в том, что она приносит больше счастья, нежели любовь или привязанность для себя. Отчего? Оттого что человек так создан: забывая о себе, он скорее обретает счастье. До тех пор пока думаешь только о себе, живешь во власти сомнений и неудовлетворенности, постоянно размышляешь: «Достиг ли я в жизни всего, чего мог? Какая оплошность привела меня к тому положению, в каком я нахожусь? Что обо мне думают? Любят ли меня?» Как только другой (или другая) сделался средоточием твоей жизни, все становится на свои места. В чем наш долг? Составить счастье того, кого любишь. С этой минуты жизнь наполняется смыслом, и этот смысл отныне становится ее сердцевиной. Невыразимое блаженство, даруемое верой, увы, доступно не всем. Но и земные привязанности сладостны и драгоценны. Прощайте.
На днях я посмотрел фильм, который меня взволновал. Это незамысловатая история пожилой супружеской пары, которая разорилась и оказалась на иждивении у своих детей. Герои фильма, судя по всему, очень славные люди, их дети – ничуть не хуже других детей. Но все складывается прескверно. Старшее поколение осложняет жизнь молодых. Добрые отношения со временем портятся. У родителей не хватает такта, у детей – терпения. Зятья и невестки отказываются дольше выносить присутствие стариков, с которыми они не связаны кровными узами. Наконец мать отправляют в дом для престарелых. Там она и умрет.
Выходя из кинотеатра, я думал об угрызениях совести, которые непременно, можете не сомневаться, будут мучить детей после того, как родители умрут. Пока близкие нам люди живы, мы обращаемся с ними неровно – то со вниманием, то с невольным раздражением. Мы любим их, но их недостатки нам надоедают и нередко затрудняют жизнь. У нас есть свои прихоти и желания, и, если нам становится очевидно, что они идут вразрез с желаниями тех, кто нас любит, мы вступаем в сделку со своей совестью. «Разумеется, – говорим мы себе, – он (или она) будет страдать, но не могу же я постоянно приносить себя в жертву. К тому же я заглажу эту пустяковую обиду, выказав в другой раз побольше нежности».
Строя подобные расчеты, мы упускаем из виду смерть. Но она является в свой срок, и уже ничего не исправить. Тогда-то и наступает время раскаяния. Смерть заставляет нас забыть слабости тех, кто ушел навсегда, оставив нам только запоздалые сожаления. Теперь, когда мы навсегда лишены возможности видеть своих близких, те их поступки и речи, которые прежде казались нам надоедливыми или нелепыми, приобретают особую трогательность и навевают грусть. Мы начинаем думать о том, что могло бы растрогать и успокоить ушедших навеки и не потребовало бы от нас почти никаких усилий. «Ободрить ласковым словом, забежать на несколько минут, позвонить, черкнуть пару строк – и отец целый день светился бы радостью, – думает облаченный в траурное платье сын. – Я же лишал его этого, чтобы побыть несколько лишних мгновений с женщиной, которой мое присутствие осточертело. На все хватало времени: и начальникам писать, и приятелям, но я не мог выкроить время, чтобы написать своему отцу. А между тем я любил его всей душой…»
Я нисколько не удивляюсь, когда читаю о том, что дикари, как и первобытные люди, боятся мертвецов и, стремясь их умиротворить, приносят им жертвы. Это правда, что покойники возвращаются в снах и терзают живых, если те в свое время сделали их жизнь несчастной. Перечитайте в связи с этим «Театральную историю» – один из самых превосходных романов Анатоля Франса – или признание, сделанное Шатобрианом после кончины госпожи де Дюра, на преданную дружбу которой он нередко отвечал холодностью и едва скрытым раздражением: «С той поры, как я потерял эту великодушную особу… я не перестаю, оплакивая ее, укорять себя в непостоянстве, которое нередко удручало преданное мне сердце. Будем же хорошенько следить за собой! Не станем забывать, что, испытывая глубокую привязанность к нашим близким, за которых мы готовы отдать свою жизнь, мы тем не менее способны отравлять их существование. Когда наши друзья уже сошли в могилу, как можем мы искупить свою вину перед ними? Могут ли наши бесплодные сожаления, наше запоздалое раскаяние стать лекарством против тех горестей, которые мы им принесли? Они предпочли бы при жизни увидеть нашу улыбку, чем потоки наших слез после их смерти».
Не будем же отказывать живым в той нежности, которую, терзаясь угрызениями совести, тщетно предложим их тени. Помните об этом, querida, и если нам суждена встреча, то не уготовляйте себе бесплодного раскаяния, огорчая такого старика, как я. Прощайте.
Человек, который захотел стать королем
Киплинг написал превосходный рассказ под названием «Человек, который захотел стать королем». Это история ирландского авантюриста, бравого и чертовски храброго солдата, который задался целью стать королем в какой-нибудь мало кому известной стране, которую Киплинг назвал Кафиристаном. Заметьте, что мысль эта не так уж безрассудна, если вспомнить о существовании полудиких народов и о том, что английский путешественник Брук не так давно сделался раджой Саравака.
Сначала все происходит так, как того хотел герой. Меткостью своей стрельбы он поражает, устрашает и подчиняет себе горцев, которые никогда в жизни не видали ружья. Едва став властелином одного поселения, он подбивает его обитателей развязать войну и, будучи опытным унтер-офицером, создает непобедимое войско. Мало-помалу власть его растет, местные жители считают его богом, подчиняются и поклоняются ему. Вскоре он уже, как и мечтал, король, владеющий обширной территорией.
Он бы и остался королем, если бы его не ввели в искушение местные женщины. А почему бы королю, думает он, не жениться? Он уведомляет о своем желании жрецов. Они только покачивают головами: «Может ли бог сочетаться браком с дщерью человеческой?» Но выбор короля уже сделан, местная красавица станет его женой. После брачной церемонии он пытается обнять и поцеловать ее. Насмерть перепуганная девица кусает его, брызжет кровь. Это повод к восстанию. «Ты не бог, ты всего лишь человек!» И подданные сбрасывают его в пропасть.
Это старая история, старая, как род людской; первый ее набросок мы находим в притче о Самсоне и Далиле. Нет ничего удивительного в том, что этот древний миф так долговечен, ибо он в высшей степени правдив. Человек, стремящийся повелевать другими, должен отказаться от простых радостей жизни. Вождь, как бы это ни казалось ему трудным, нуждается в целомудрии и аскетизме. Людям нравится тот, кто разделяет их забавы, но они редко уважают такого человека.
Всем нам знакомы многие молодые люди, которые были царьками у себя в департаменте и продвигались там от одной должности к другой, потому что они были осторожными деловыми людьми, благоразумными судьями. Попав в Париж в качестве депутатов парламента, они поддались соблазнам новой жизни. Недостатка в Далилах, подстерегающих таких Самсонов, у нас нет. Довольно быстро у скромного доселе деятеля появляется пристрастие к званым обедам, к ночным развлечениям. Если он от природы щедр и великодушен, он будет отвечать учтивостью на учтивость; все это обходится недешево. Вскоре он уже тратит в одну ночь столько, сколько ему прежде хватало на целый месяц. А так как в его распоряжении имеются выгодные должности, находится богатый пират, готовый их у него купить. Далила уговаривает новоявленного Самсона принять выгодное предложение. Завтра его подданные обнаружат, что он всего-навсего человек, да к тому же весьма нестойкий. Ну а за пропастью дело не станет.
