За обедом мистер Ван-Уик испытывал чувство одиночества, какое прокрадывается иногда, несмотря на самые близкие человеческие отношения. Капитан Уолей пытался есть, но потерпел явную и плачевную неудачу. Казалось, им овладела какая-то странная рассеянность. Рука его нерешительно шарила около тарелки, словно мозг, занятый своими мыслями, перестал ею руководить. Мистер Ван-Уик издали слышал, как он шел в глубокой тишине от берега реки, и обратил внимание на нетвердые его шаги. Носок ботинка задел нижнюю ступеньку лестницы, словно старик, погруженный в мечты, не заметил, как очутился около самой веранды. Будь капитан «Софалы» другим человеком, мистер Ван-Уик заподозрил бы его в старческой слабости. Но достаточно было взглянуть на старика, чтобы понять, что дело не в этом. Время, наложив свою печать, предоставило его самому себе, ибо он был нужен, и в этом, веруя простодушно, он видел доказательство божьего милосердия.
«Как мне его предостеречь?» — недоумевал мистер Ван-Уик, как будто капитан Уолей находился на расстоянии многих миль и не мог услышать злобных наветов.
Стерн внушал мистеру Ван-Уику безграничное отвращение. Сообщить об его угрозе такому человеку, как Уолей, казалось буквально непристойным. Открытое обвинение в преступлении было бы менее подлым и оскорбительным, чем этот намек, отмеченный унизительным клеймом шантажа. «Какое обвинение можно выдвинуть против него? — спрашивал себя мистер Ван-Уик. Капитан Уолей был кристально честным человеком. — И с какой целью обвинять?» Высшая сила, которой доверял этот человек, казалось, сочла нужным не оставить ему на земле ничего, что бы могло вызвать зависть, — ничего, кроме корки хлеба.
— Не хотите ли попробовать? — спросил он, слегка придвигая блюдо.
Вдруг мистеру Ван-Уику пришло в голову, что, быть может, Стерн добивается командования «Софалой». При всем своем цинизме он был потрясен, увидев в этом как бы доказательство того, что ни один человек не может оградить себя от своих ближних, если он не достиг еще самой низшей ступени нищеты. По мнению мистера Ван-Уика, не стоило обращать внимания на такого рода интригу; но все же, имея дело с таким идиотом, как Масси, Уолей должен быть предупрежден.
Большие смуглые руки капитана Уолея лежали по обеим сторонам его пустой тарелки; косматые брови были сдвинуты над глубоко запавшими глазами; он сидел выпрямившись и в этот момент неожиданно заговорил:
— Мистер Ван-Уик, вы относились ко мне всегда с величайшей добротой.
— Дорогой мой капитан, вы придаете слишком большое значение тому простому факту, что я — не дикарь. — Ван-Уик, возмущенный мыслью о темных происках Стерна, решительно повысил голос, словно помощник скрывался где-то поблизости и мог его слышать. — Я воздаю лишь должное человеку, которого научился уважать, и это уважение ничто поколебать не может.
Легкий звон стекла заставил его оторвать взгляд от ломтика ананаса, который он разрезал на своей тарелке.
Капитан Уолей пошевельнулся и опрокинул пустой бокал.
Заслоняя глаза рукой и опираясь на локоть, он другой рукой, не глядя, шарил по столу, разыскивая бокал, но так и не нашел. Ван-Уик смотрел на него, пребывая в оцепенении, словно произошло что-то знаменательное. Он не знал, что его так испугало, но на секунду позабыл о Стерне.
— Что такое? В чем дело?
А капитан Уолей, отвернувшись, пробормотал глухим взволнованным голосом:
— Уважение!
— И я могу еще кое-что прибавить, — медленно произнес мистер Ван-Уик, не спуская с него глаз.
— Остановитесь! Довольно! — Капитан Уолей не изменил позы и не повысил голоса. — Не говорите ни слова!
Мне нечем вам отплатить. Даже для этого я слишком беден теперь. Ваше уважение имеет цену. Вы не такой человек, который вздумает обманывать жалкого бедняка или, выходя в море, каждый раз подвергать судно опасности.
Мистер Ван-Уик наклонился вперед, на коленях у него лежала накрахмаленная салфетка; все лицо его покраснело; он готов был усомниться в своих чувствах, в своей способности понимать, в здравом рассудке своего гостя.
— Как, что? Говорите же, ради бога! Что такое? Какое судно? Я не понимаю, кто…
— Так знайте — это я! Судно ненадежно, если капитан его не может видеть. Я слепну.
Мистер Ван-Уик слегка пошевельнулся, потом несколько секунд сидел неподвижно. Накрахмаленная салфетка соскользнула с его колен; вспоминая слова Стерна: «Игра кончена» — он наклонил голову под стол, чтобы поднять ее. Вот какой игре пришел конец! В это время над головой его прозвучал заглушенный голос капитана Уолея:
— Я их всех обманул. Никто не знает.
Мистер Ван-Уик, раскрасневшись, поднял голову из-под стола. Капитан Уолей в ярком свете лампы сидел неподвижно, одной рукой прикрывая лицо.
— И у вас хватило смелости?
— Называйте, как хотите. Но вы — гуманный человек, мистер Ван-Уик… вы джентльмен. Вы меня можете спросить, что я сделал со своей совестью.
Он замолчал и, казалось, задумался, не меняя своей унылой позы.
— Я начал с того, что в гордыне своей пошел на сделку с совестью. Я не мог быть откровенным даже со старым приятелем. Я не был откровенен с Масси. Я знал, что он меня принимает за богатого моряка, и не стал его разубеждать. Мне нужно было придать себе весу, потому что я думал о бедной Айви — о моей дочери. Зачем я воспользовался его несчастьем? Я это сделал — ради нее. А теперь могу ли я ждать от него пощады? Он использовал бы мое несчастье, если бы знал о нем. Он бы разоблачил старого мошенника и задержал деньги на год. Деньги Айви! А я не сохранил для себя ни одного пенни. На что я буду жить в течение года? Целый год! Через год ее отец не увидит на небе солнца.
Голос его звучал очень глухо, словно капитан был засыпан землей при обвале и вслух высказывал мысли, какие преследуют мертвецов в их могилах. Холодок пробежал по спине мистера Ван-Уика.
— И сколько времени прошло с тех пор, как вы?.. — пробормотал он.
— Это началось задолго до того, как я заставил себя поверить в такое… такое испытание… — с мрачной покорностью отозвался капитан Уолей, прикрывая глаза рукой.
Он не думал, что испытание было заслуженным. Он начал себя обманывать со дня на день, с недели на неделю.
Под рукой у него был серанг — старый слуга. Слепота надвигалась постепенно, а когда он уже не мог дольше себя обманывать…
Он понизил голос до шепота:
— Ради нее я решил обмануть вас всех.
— Невероятно! — прошептал мистер Ван-Уик.
Снова послышался страшный шепот капитана Уолея:
— Я не мог ее забыть, даже когда увидел знак гнева божьего. Как мог я покинуть моего ребенка, когда я ощущал в себе силу, чувствовал, как горячая кровь струится в моих жилах? Кровь такая же горячая, как и ваша. Мне кажется, что у меня, как у ослепленного Самсона, хватило бы сил разрушить храм над моей головой. Моей дочери тяжело живется… моему ребенку, над которым, бывало, мы вместе молились, моя бедная жена и я… Помните тот день, когда я вам сказал, что ради нее мне дано будет дожить до ста лет? Какой грех в том, что любишь своего ребенка? Вы это понимаете? Ради нее я готов был жить вечно. Я почти верил, что так и будет. Теперь я молю о смерти. Ха! Самонадеянный человек — ты хотел жить…
Глухое рыдание потрясло это могучее тело; стаканы зазвенели на столе, казалось, весь дом задрожал от крыши до основания. А мистер Ван-Уик, чье чувство оскорбленной любви проявилось в единоборстве с природой, понял, что для этого человека, который всю свою жизнь был активен, не существовало иного пути для выражения эмоций; добровольный отказ от борьбы, трудностей и работы ради своего ребенка был бы равносилен тому, чтобы вырвать горячую любовь к ней из его живого сердца. Нечто слишком чудовищное и невероятное, чтобы можно было это постигнуть.
Капитан Уолей не изменил позы, выражавшей, казалось, его стыд, скорбь и вызов.
— Я обманул даже вас. Если б вы не сказали этого слова «уважение»… Такие слова не для меня. Я бы солгал и вам. И разве я не лгал? Разве не собирались вы доверить мне свое имущество, отправляя его в этот рейс на «Софале»?
— Я ежегодно возобновляю для грузов страховку, — почти против воли заметил мистер Ван-Уик и удивился тому, как прокралась эта коммерческая деталь.
— Говорю вам — судно ненадежно. Если бы об этом знали, полис был бы недействителен.
— В таком случае мы разделим вину.
— Мою вину ничто уменьшить не может, — сказал капитан Уолей.
Он не смел обратиться к доктору: тот, быть может, спросил бы его, кто он такой, что делает? Слухи могли дойти до Масси. Он жил, лишенный всякой помощи, божеской и человеческой. Даже молитвы застревали у него в горле. О чем было молиться? А смерть, казалось, все так же далека. Раз спустившись в свою каюту, он не решался оттуда выйти; раз усевшись — он не решался встать. Он не смел смотреть людям в лицо, ему не хотелось глядеть на море или на небо. Мир угасал, а он жил в великом страхе выдать себя. Старое судно было последним другом; его он не боялся; он знал каждый дюйм его палубы. Но и на судно он едва осмеливался смотреть, боясь обнаружить, что сегодня он видит хуже, чем накануне. Великая неуверенность окутывала его. Горизонт исчез; небо мрачно слилось с морем. Какая это фигура стоит там, вдали? Что это лежит здесь, внизу? И жуткое сомнение в реальности того, что он еще мог разглядеть, превращало этот остаток зрения в добавочную пытку и ловушку, вечно расставленную для его жалкого притворства. Он боялся споткнуться, боялся ответить роковое «да» или «нет». Рука бога лежала на нем, но даже она не могла оторвать его от его ребенка.
