-- Так что по тебе стрелять не стали, -- сказал дядя Бак.
-- Он бы по мне, если бы прицел чья-то рука не сбила, -- сказал Ринго.
-- Так или этак, а не стали, -- сказал дядя Бак. Но не велел ехать тотчас в погоню. -- Они от нас не оторвутся, -- сказал он. -- Они тоже не железные. И при том они боятся, а мы нет.
Так что дождались рассвета и тронулись вдогон по следам копыт. Еще две зарубки прибавилось вечерних, и на третий вечер Ринго сделал последнюю зарубку, хоть мы того еще не знали. Мы сидели у какого-то хлопкового сарая, где собрались заночевать, и ели поросенка, которого поймал Ринго. И тут услышали копыта лошади. Всадник закричал нам издали: "Эгей! Привет!" -- и подъехал на ладной, с коротким туловом, гнедой кобыле. На нем щегольские сапожки, крахмальная рубашка без воротничка, пальтецо потрепанное, но тоже щеголевато шитое, и широкополая шляпа надвинута низко -- только глаза блестят из-под нее да нос виднеется из черной бороды.
-- Здорово, друзья, -- говорит.
-- Здорово, -- отвечает дядя Бак. Он объедал ребрышко и теперь, переняв это ребрышко левой рукой, правую сунул неглубоко под куртку; там за пояс впущен пистолет, который у него на кожаном нашейном ремешке, как часики у дамы. Но подъехавший не следил за его рукой; только скользнул по каждому из нас глазами, сидя на своей лошади и обе руки положив на переднюю луку седла.
-- Не возражаете, я слезу обогреюсь? -- сказал он.
-- Не возражаем, -- сказал дядя Бак.
Тот спешился. Но лошадь не привязал. Присел напротив нас, держа ее в поводу.
-- Ринго, дай гостю мяса, -- сказал дядя Бак.
Но тот не взял протянутого; сказал, что поел уже. Он сидел неподвижно на бревне, составив вместе ножки в сапожках, слегка оттопырив локти и уперев руки в колени; а руки эти маленькие, как у женщины, и вплоть до ногтей поросли шерстью, негустыми черными волосками. И смотрит не на нас, а неясно куда.
-- Я из Мемфиса еду, -- произнес он. -- Не скажете, до Алабамы далеко отсюда?
Дядя Бак сказал ему, тоже сидя неподвижно, с поросячьим ребрышком в левой руке, а правую держа по-прежнему под курткой:
-- А вы в Алабаму путь держите?
-- Да, -- ответил тот дяде Баку. -- Человека одного разыскиваю. (Теперь я поймал на себе его взгляд из-под шляпы.) По фамилии Грамби. Вы, здешние, о нем тоже, возможно, слыхали.
-- Да, -- сказал дядя Бак. -- Слыхали.
-- То-то, -- сказал чужак. Усмехнулся; в иссиня-черной бороде мелькнули зубы, белые, как рис. -- Тогда мне можно не таиться с моим делом. -- Он перевел глаза на дядю Бака. -- Я живу в Теннесси. Грамби со своей бандой убил у меня негра и угнал лошадей. Я еду за моими лошадьми. А заодно не прочь буду и Грамби прихлопнуть.
-- Ясно, понятно, -- сказал дядя Бак. -- И думаете найти его в Алабаме?
-- Да. Я дознался, что он теперь едет туда. Вчера я чуть его не взял; одного из банды поймал, но прочие ушли. Ночью они мимо вас прошли, если вы тут со вчера. Вы их по топоту должны были услышать -- они шли от меня галопом. Я у пойманного выпытал их следующее место сбора.
-- Опять Алабама? -- сказал Ринго. -- То есть обратно в Алабаму подались, по-вашему?
-- Так точно, -- сказал чужак, переводя взгляд на Ринго. -- А что, малец, Грамби и твоего украл подсвинка?
-- Подсвинка? -- произнес Ринго. -- Подсвинка?
-- Подкинь хвороста в огонь, -- велел ему дядя Бак. -- Побереги дыхание, а то нечем будет храпеть ночью.
Ринго замолчал, но остался сидеть; глаза его, в упор направленные на чужака, мерцали красноватым отблеском костра.
-- Значит, тоже гоняетесь, друзья, за тем или другим человечком? -сказал тот.
-- За тем и другим, -- сказал Ринго. -- Эб Сноупс, наверно, тоже сойдет за человека.
Так вылетело у него слово, которое не воробей. Мы сидим, и чужак сидит напротив, по ту сторону костра, держа поводья в неподвижной маленькой руке и скользя по нам своим взглядом из-под шляпы.
-- Эб Сноупс, -- говорит чужак. -- Не помню такого в числе моих знакомцев. Но Грамби я знаю. И вы за Грамби тоже, значит, устремляетесь. -Смотрит на нас, на всех троих. -- Грамби тоже ваша цель. А не опасная ли это будет цель?
-- Не слишком, -- отвечает дядя Бак. -- Мы пускай не алабамский адрес, но тоже кой-чего дознались на счет Грамби. Дознались, что Грамби отчего-то или от кого-то захворал желудком -- отрыгаться ему стало убивание женщин и детей. -- Он и чужак глядят друг на друга. -- Может, не сезон сейчас охоты на женщин и детей. А может, общественное мнение того не одобряет -- Грамби же теперь, скажем так, фигура общественная. Здешний люд притерпелся к тому, что наших мужчин убивают, и даже выстрелами сзади. Но даже янки так и не научили нас терпеть убийство женщин и детей. И, видно, кто-нибудь напомнил про это Грамби. Верно говорю?
Глядят друг на друга в упор.
-- Но ты-то, старик, ведь не женщина и не ребенок, -- проговорил чужак. Встал легким движением, повернулся к лошади, огонь костра блеснул в его глазах.
-- Пора ехать, -- сказал, расправляя поводья. Поднялся в седло, положил свои черноволосатые ручки на переднюю луку; глядит сверху на нас -- на меня и Ринго.
-- Значит, хотите поймать Эба Сноупса, -- говорит. -- Им одним и ограничьтесь, вот вам мой совет.
И повернул кобылу. Я подумал: "Любопытно, знает он, что у нее правая задняя подкова слетела?" -- и тут Ринго крикнул: "Берегись!" -- и, по-моему, сперва метнулась вскачь пришпоренная лошадь, а уж потом сверкнул выстрелом пистолет чужака; и лошадь скачет прочь, а дядя Бак лежит на земле, ругается, орет и свой пистолет из брюк тащит, и мы все трое, толкаясь, тащим этот пистолет, он зацепился мушкой за подтяжки, а мы толкаемся и тащим, а дядя Бак бранится, задыхаясь, и топот скачущих копыт глохнет вдалеке.
Пуля прошла у локтя, через мякоть левой, ревматической руки, потому дядя Бак и ругался так, говоря, что ревматизма самого уж по себе довольно и пули самой по себе достаточно, а уж оба удовольствия сразу -- это для любого чересчур. А Ринго сказал в утешение, что спасибо еще пуля не угодила в здоровую руку, тогда б и ложку поднести ко рту было нечем, -- и дядя Бак лежа нашарил позади себя чурку, и хорошо, что Ринго увернулся. Мы разрезали рукав, остановили кровь, и дядя Бак велел мне отрезать от подола его рубашки длинную полоску, мы намочили ее в соленом кипятке, Ринго подал дяде Баку его ореховую палку, и, упершись ею, сидя и вовсю ругаясь, дядя Бак держал левую руку правой, пока мы по его приказу протаскивали эту полосу ткани туда и назад через сквозную пулевую дырку. Ух и ругался дядя Бак, а вид у него был немножко как у бабушки, как у всех старых людей, когда им больно, -- глазами яростно мигает, бородой трясет, а пятки и палку упер, воткнул в землю -- и точно палка так сдружилась с ним за долгие года, что и ей, вздрагивающей, тоже больно от протаскивания и от соли.
Я подумал было, что тот черный и есть Грамби (как раньше подумал на Сноупса). Но дядя Бак сказал, что нет, чернобородый не Грамби. Было уже утро; спали мы недолго, потому что дядя Бак спать не ложился; но мы еще не знали, что это рука не дает ему, -- он нам запретил и заикаться про то, чтоб отвезти его домой. Мы опять заикнулись, позавтракав, но он и слушать не захотел: сел уже на мула, рука подвешена, подвязана к груди, и между рукой и грудью заткнут пистолет, чтоб без задержки выхватить. И говорит, жестко мигая глазами, усиленно думая:
-- Погодите. Погодите-ка. Я тут одну вещь не додумал еще. Он вчера обмолвился насчет этой какой-то вещи. Которую сегодня обнаружим.
-- Обнаружим, чего доброго, пулю, которую всодят уже не в одну вашу руку, а промеж обоих, -- сказал Ринго.
Дядя Бак ехал быстро, похлопывая своей палкой мула по боку не сильно так чтобы, но часто и беспрестанно, как торопящийся калека стучит палкой и не чувствует уже, что подпирается -- так привык к этой палке. Мы еще ведь не уразумели, что он болен от своей раны; он нам не дал времени уразуметь. И мы едем торопливо вдоль болотца -- и тут Ринго углядел эту мокасиновую змею. С неделю уже длилась оттепель, не прошедшей ночью приморозило, а змея выползла из воды и хотела потом вернуться, но ударил морозец, и она осталась телом на берегу, а голова обхвачена ледком, точно в зеркало вошла; и дядя Бак повернулся в седле и кричит нам:
-- Как бог свят, вот оно! Вот оно, знамение! Говорил же я, что обнару...
И все мы услыхали -- три, а может, четыре выстрела навстречу нам и затем убегающий топот галопа; но поскакал галопом и дяди-Баков мул, дядя Бак махнул на нем с дороги туда в лес, зажав палку под раненой рукой и выхватив уже пистолет -- лишь борода веет по ветру над плечом. Но мы ничего там не застали. Увидели следы копыт в грязи, где стояли пятеро на лошадях, глядя на дорогу, и углубленные, с проскользом, следы, когда лошади взяли в галоп; и я подумал спокойно: "Он еще не знает, что подковы нет". А больше ничего и никого там; и дядя Бак сидит на муле, подняв пистолет, и бороду за плечо свеяло, и ремешок пистолета свисает на спине девчачьей косичкой, и рот у дяди Бака приоткрыт, а глаза смотрят на нас, мигая.
