Пользуясь темнотой, Ермошка вылез из своей засады, огляделся и подошел к экипажу. Сивая лошадь проснулась и посмотрела на него усталыми добрыми глазами. Прежде всего Ермошка запустил руку под беседку, извлек оттуда только что снятый костюм мосье Пертубачио и сделал быстрый обыск. Его внимание заняли главным образом штаны комедыцика, то есть карманы оных. Нащупав портмоне, Ермошка извлек его, сунул за пазуху, а потом привел все вещи в порядок и сейчас же исчез в темноте, как известно, специально благоприятствующей влюбленным и ворам.
Последнее действие произвело необыкновенный эффект, так что бедная мисс Санта-Анна даже раскраснелась от быстрых движений и общего внимания. Она грациозно раскланивалась, прижимала обе руки к сердцу и посылала воздушные поцелуи. Мосье Пертубачио тоже кланялся, счастливый тем, что мог заработать целых семь рублей двадцать копеек. Улыбающаяся и счастливая чета грациозными прыжками вернулась к своему экипажу, чтобы переодеться. Можно себе представить изумление и ужас мосье Пертубачио, когда он, облекшись в свою походную пару, не нашел портмоне. В Первую минуту несчастный онемел… А мисс Санта-Анна, возбужденная успехом, сладко улыбалась. Как ему тяжело было огорчить свою верную подругу…
Первым движением мосье Пертубачио было броситься за помощью к Гусю, который отдыхал после тяжелого дня на своем крылечке. Мосье Пертубачио объяснял ему свою историю шепотом и все сбивался, так что Гусь заподозрил его сначала во лжи и глубокомысленно молчал.
— Ведь семь целковых! — повторял мосье Пертубачио, опускаясь в изнеможении на лесенку. — Нюта радуется, а я не могу ничего выговорить.
Гусь только что хотел сказать несколько теплых слов по адресу шляющихся комедыциков, которые только беспокоят добрых людей, как вдруг мосье Пертубачио, тот самый Пертубачио, который сгибал в пальцах двугривенные, схватил руками собственную голову таким движением, точно хотел ее оторвать, как совсем ненужную вещь, и… заплакал. Это безмолвное проявление искреннего горя, с одной стороны, тронуло Гуся, а с другой, для него сделалось ясным решительно все.
— Ах, он, варнак!., а? Ах, подлец! — шипел Гусь, поднимаясь. — Некому другому этого сделать, как ему…
— Кому?
— То-то я смотрю: все вертелся на глазах, как бес, а тут сразу сгинул… Его дело!..
— Чье?
— Ну, варнак этот, который с березы на публику сверзился. Ах, ирод!..
— Я его не видал…
— И я тоже… Понимаешь ты, мосье: некому больше!.. Все вертелся на глазах, а тут пропал… Он!.. С живого кожу сдеру…
Гусь поднялся с решительностью убежденного человека, сделал знак мосье Пертубачио и повел его за собой. Скоро они скрылись в темноте. Комедыцик покорно следовал за своим мрачным путеводителем, шагая через какие-то ямы, запинаясь за камни, точно пьяный.
— Ведь семь рублей… — повторял он упавшим голосом. — А она так беззаботно улыбается… И руками тянется ко мне… Если она узнает, это ее убьет. Понимаете? Она нервная… А я-то как отлично сегодня работал: сейчас еще каждая косточка ноет.
Небо покрылось неизвестно откуда наползшими облаками, точно войлоком. Нигде не светилось ни одной звездочки. Летний жаркий день быстро сменился прохладой надвигавшейся грозы, которой уже пахло в воздухе. Гусь несколько раз смотрел на небо, прислушивался к чему-то и наконец проговорил:
— Быть грозе… На то тебе Ильин день. Уж это завсегда так… Нонче Илья-то маненько запоздал.
Точно в ответ на эти слова вверху ярким изломом бросилась молния, и после короткой паузы тяжелым раскатом ударил гром.
— Господи, прости нас, грешных! — крестился Гусь.
IV
В казарме едва светился замиравший огонек, — это играли в три листа неугомонные приисковые забулдыги, ставя на карту последние гроши. Остальные давно спали на нарах, раскинувшись в самых непринужденных позах. На печке спал старый шорник Осип, а за печкой на лавочке прикорнула подгулявшая приисковая стряпка Леканида. Намаялась она за день, а потом бабьим делом выпила. В заключение гулянья ее больно поколотили и пообещали совсем порешить, если бы она не убежала в темноте. Каждый праздник нещадно колотили Леканиду, и каждый праздник она горько каялась в своих грехах и давала зарок, что это уж последний раз и что больше она не посмотрит глазом ни на одного проклятого мужика.
— Эй, вы, челдоны! — крикнул Гусь, входя в казарму. — Где тут у вас парнишка?
Игроки даже не удостоили ответом грозное начальство, продолжая свое дело.
— Вам говорят, омморошные! — еще грознее крикнул Гусь.
Никто не шевельнулся и не повернул головы. Гусь величественно стоял у двери, а за ним мосье Пертубачио, подавленный своим горем.
— Какого тебе парнишку? — откликнулась из запечья Леканида.
— А этого самого… Ермошкой звать.
— Тут где-нибудь спит, — сонно ответила Леканида, зажигая сальную свечу. — Ужо вот я посвечу.
Розыски начали при колебавшемся свете сальной свечи. Леканида обошла все нары — Ермошки нигде не было. Было осмотрено помещение под нарами — тоже.
— Куда бы ему деться? — удивлялась Леканида, стараясь не смотреть на беспомощно распростертые мужицкие тела. — Да вам-то на что его?
— Уж это наше дело, — строго ответил Гусь. — Ну-ка, краля, посвети на печь.
— Осип там спит, шорник… Неможется ему, — объяснила Леканида, шагая к печи. — К ужину только прибег Ермошка-то, наголодался за день, как пес, а потом свернулся — только его и видела.
На печке действительно спал шорник Осип, а за ним сам Ермошка. Гусь схватил его за голую ногу и, сонного, поволок прямо на пол.
— Тебя-то и надо, молодца! — грозно крикнул Гусь, встряхивая заспанного Ермошку.
Ермошка ничего не понимал и только смотрел кругом заспанными глазами. Гусь ощупал его, слазил на печку, пошарил там — ничего.
— А где у него сундук? — спрашивал Гусь, огорченный этой неудачей.
— Никакого и сундука нет, — отвечала Леканида, сообразившая, в чем дело. — Весь тут: рубаха на ем да штаны… Никакого сундука нет.
Гусь схватил Ермошку за руку и поволок из казармы. Мальчик упирался изо всех детских сил, пробовал укусить руку Гуся, но все напрасно.
Ермошка очутился за пределами казармы и понял, что все кончено. Гусь куда-то тащил его за руку, а мосье Пертубачио подталкивал сзади коленом. «Убьют меня в лесу», — мелькнуло в голове у Ермошки, и он попробовал закричать благим матом. Но и эта последняя попытка не помогла, потому что Гусь закрыл Ермошкин рот своей широкой ладонью. Они молча отвели пленника от казармы и остановились.
— Сказывай, куда дел деньги? — рявкнул Гусь, подняв Ермошку за волосы.
— Дяденька, вот те Христос, не брал!., знать не знаю!.. — вопил Ермошка, отчаянно болтая ногами.
— А вот узнаешь! Мосье, держи его за ноги.
Ермошка был повергнут на землю, и Гусь с ожесточением принялся его лупить сломанной по пути розгой. Отчаянный вопль огласил лес и жалко замер.
— Не знаешь? — спрашивал Гусь, делая небольшую передышку.
— Ничего не знаю… вот сейчас провалиться…
— Мосье, теперь ты катай его, а я подержу за ноги, — решил Гусь.
Экзекуция началась с новой энергией, и новый вопль Ермошки опять замер в окружавшей темноте. Ермошку били так часто и много, что он перенес бы это истязание, но его испугала ночь, окружавшая темнота и его полная беззащитность. Что стоило рассвирепевшим мужикам убить его, а потом бездыханное Ермошкино тело бросить куда-нибудь в шурф! Эта мысль заставила Ермошку сделать признание.
— Давно бы так, — другим тоном проговорил Гусь. — Куды деньги-то запрятал, пес?
Ермошка соображал: ему нужно было выиграть время и место. Разгорячившись, мужики запороли бы его насмерть, да и место самое глухое.
— Под крыльцом в землю закопал… — признался Ермошка, лежа на земле. — У господского дома под крыльцом.
— Ну, смотри, ежели надуешь, так я тебя в порошок изотру, — пообещал Гусь. — Под крыльцом, говоришь?
— В уголке закопал.
По дороге к господскому дому Гусь наломал розог и очистил их от листьев.
— Отдай мои семь рублей, — говорил мосье Пертубачио, подталкивая Ермошку ногой. — Я тебе пряников куплю…
В господском доме окна были еще ярко освещены, когда Ермошка очутился на месте преступления.
— Ну? — коротко буркнул Гусь, когда они подошли к крыльцу.
Ермошка осмотрелся и полез под крыльцо. Гусь тоже растянулся на земле, хотя и не мог залезть в узкую дыру. Несколько времени Ермошка копал землю, а потом заявил шепотом;
— Дяденька, кто-то утащил портмонет-то!..
— Что-о! Ах ты, подлец… да я…
Гусь никак не мог залезть под крыльцо и только болтал ногами, а Ермошка, воспользовавшись удобством своей неприступной позиции, заревел таким благим матом, что сбежались не только все из господского дома, но и из корпуса служащих. Гусь был сконфужен… Вукул Ефимыч сам принялся за разбор дела и, когда узнал все подробности, залился неудержимым хохотом: уж очень ловко все было оборудовано.
