Рене Фалле - Париж в августе. Убитый Моцарт

Однажды вечером он исчезнет, как белый голубь.

Розенбаум пил анисовую настойку за встречу с Сивадюссом и Битуйу, вернувшимися днем: первый, загоревший, из Ляванду, второй — красный и шелушащийся в тех местах, где не был красным, — с Альп.

— Когда Ритон смывается отсюда?

— Я думаю, в понедельник. У него ужасно усталый вид.

— Вкалывать в августе в Париже — это не сахар. Нужно сыграть партишку завтра до его отъезда… В Ляванду была отличная погода! Что касается солнца — нет ничего лучше, чем Средиземное море!

— Послушайте его! Старина, я в Бриансоне за месяц не видел ни одной дождевой капли!

— Я ничего и не говорю! Но на побережье, извини меня, можно посмотреть не только на небо. Там есть еще задницы.

Битуйу раздраженно допил свой бокал.

— Знаем мы эти задницы с побережья. Консьержки или колбасницы с сиськами, обтянутыми махрушкой.

Розенбаум налил всем еще по одной.

Было восемь часов.

Гогай вошел в квартиру Плантэна.

— Его нет?

— Сейчас он прилег в своей комнате, — вздохнула Симона. — Он очень устал. Париж в августе — это убийственно. Я его больше не узнаю. Он ничего не говорит. Он очень странный. Хорошо, что в понедельник он уезжает. Зайдите к нему.

Шторы в комнате Анри были задернуты, он, положив подбородок на руки, лежал в заполнившем все полумраке.

— Это ты, Гогай?

— Да, Рике.

— Садись.

Гогай сел рядом с ним на стул.

— Она уехала? — осмелился наконец тихонько спросить Гогай после долгого молчания.

— Да.

— Какая все-таки глупая штука — жизнь.

— Да, это глупо. И нечего жаловаться на это.

— Ты думаешь, она вернется?

— Я отвечу тебе в следующем году.

— Слушай, Рике…

— Да, Улисс?

— Когда тебе будет слишком тяжело, не нужно держать все это в себе. Поднимись тогда ко мне ненадолго. Иногда это помогает.

— Ты очень мил, Улисс. Я воспользуюсь твоим предложением.

— Можно будет выпить по стаканчику.

— Ты прав…

Гогай подумал, что завтра он еще раз сделает ставки на скачках за Плантэна, поскольку его приятель пока не способен на это. Подумал также, что, если он, Гогай, что-нибудь выиграет, он будет кричать повсюду, что выиграл Плантэн. Плантэну, конечно, на это наплевать, но это будет хоть маленьким утешением.

— Что это за тарабарская книга лежит на ночном столике? — спросила Симона.

— Я решил учить английский, — равнодушно ответил Анри. — В «Самаре», где много туристов, он может пригодиться.

— Мсье Дюмулэн будет доволен тобой.

— О, да, конечно.

Вдруг одно слово вонзилось ему прямо в голову, слово, нечаянно произнесенное маленьким Фернаном:

— Кстати, а сколько у краба лап? (по-французски слово «лапа» звучит как «пат»). Сколько пат? восемь пат, шесть пат или четыре пат?

Плантэн побледнел и заорал:

— Замолчи! Замолчи!

Все посмотрели на него с недоумением. Он действительно нуждался в отдыхе. Анри пробормотал:

— Извините. Я очень нервный.

Он встретился взглядом с Вероникой и прочел в ее глазах нежность, которая чрезвычайно тронула его. Чтобы скрыть свое волнение, он буркнул:

— Эта старая помоечница гремела бы еще сильнее, переставляя свои бачки!

Был тот вечерний час, когда, следуя незыблемому распорядку, мамаша Пампин выстраивала в ряд помойные бачки, как будто для вручения наград.

— Тише! — перепугалась Симона. — Она может услышать!

— Мне плевать! Пусть сдохнет!

В ту же самую секунду во дворе поднялся необычный гвалт. Почти сразу же вслед за этим раздался пронзительный визг мадам Флук:

— Мадам Пампин! Мадам Пампин!

Плантэн бросился к окну, все остальные последовали его примеру. Передняя часть тела мамаши Пампин была полностью погружена в помойный бак. Ее руки висели вдоль бачка. Мсье Флук, появившийся во дворе в брюках и майке, извлек консьержку из этого недостойного сосуда.

Лицо старухи было вымазано ярко-красным соком гнилых помидоров.

Подоспел и мсье Сниф. Мужчины склонились над телом.

Растерянный, Анри затаил дыхание.

Наконец мсье Сниф выпрямился и сказал, обращаясь к двум десяткам любопытных лиц, теснившихся у окон:

— Она умерла.

— О! — в унисон произнесли жильцы.

— Сердечный приступ, — прокомментировал мсье Флук, полный сознания своей значимости. — У бедной женщины остановилось сердце.

Плантэн немного отступил от окна, чтобы никто не видел его улыбку. Он и не надеялся, что будет улыбаться уже так скоро. «Остановка сердца. У нее, у которой и сердца-то не было…»

Он оставил возбужденную толпу во дворе за обсуждением похоронной темы, прошел в свою комнату и посмотрел на крыши. Все кошки квартала вопили, празднуя смерть своей мучительницы. Все голуби — за исключением белого, который улетел, чтобы соединиться с Пат во времени и в пространстве, — целовались на своих жердочках. Завтра Плантэн будет бросать им зерно — мешки зерна, килограммы зерна. Смерть мамаши Пампин — к добру. Отныне, после того как она долго отравляла воздух, она будет загрязнять только землю. Волна радости захлестнула Плантэна, получившего наконец-то персональное, новое доказательство существования Бога. Поскольку Бог в конце концов решил существовать, в один из дней Пат вернется — со своим красным платьем, белокурыми волосами, прекрасными серыми глазами. Пат вернется, и все внутри него пело песню триумфа, приветствуя это возвращение. Это чудо. Это безумное счастье.

За его спиной расстроенная Симона бормотала:

— Бедная женщина! Когда мы вернулись, только что, она мне сказала: «Напомните мне завтра, что я должна с вами поговорить». Я никогда не узнаю, что она хотела мне сказать!..

Ночь опускалась на крыши, на Париж, и совершенно неожиданно она пахла мелиссой.

— Кстати, Симона, — сказал Плантэн, — завтра утром, за завтраком, я буду пить чай.

Париж, февраль — март, 1964 г.

— Ну а малыш, я не спросил тебя, как он? Кароль, ты ведь женщина, могла бы поинтересоваться, как его сынишка! Ведь это принято.

— Об этом я не подумала.

— Спасибо, с ним все в порядке.

— Уилфрид — папа! За двенадцать лет я так и не смог к этому привыкнуть. Папа!

Норберт рассмеялся и нажал на газ своего «Мерседеса-300». В моторе раздался скрежет.

— Ой-ой! — удивилась Кароль.

— Это ревматизм! Ей ведь уже год!

— Одно слово — негодница, — вздохнул Уилфрид, — а моему «Ситроену» уже три.

— Не надо. Я ведь вижу, к чему ты клонишь — не надо. Я тебе ее и на пару километров не уступлю. Машина, как женщина, ее нельзя одалживать.

— Негодяйка и есть, — повторил Уилфрид.

Они сидели втроем на переднем сиденье «мерседеса», тесно прижатые друг к другу. А через опущенные стекла прямо в лицо дышало лето.

Ничего ощетинившегося, ничего угрожающего в этой горе не было. Вытянутые склоны ее зеленели травой, дышали нежностью. А над ней, словно люстра в оперном театре, висело июльское солнце.

— Речка-то красивая?

— Да ничего, не дурна. Огромные валуны. Скалы. Вчера вечером я там поймал парочку.

— Парочку красавиц?

— Да, довольно приличных. Приличных форелей.

— И они что, так охотно всплывают?

— Если бы! А то схватят наживку — и на самое дно. Вода-то прозрачная, все видно. У меня были с собой совсем коротенькие удочки «Coachman»…

Они уже вошли в раж и не могли сдерживать тона. Кароль, не обращая на них внимания, смотрела на дорогу и на сосны по ее сторонам…

Заднее сиденье машины было завалено удочками, садками для рыбы, болотными сапогами и сачками на длинных ручках. Мужчины были одеты по-солдатски: серые брюки и куртки цвета хаки. На голове — кепи с козырьком.

— А ты, в твоем белом платье, где-нибудь скроешься. Форель не любит белого цвета.

— Я пойду собирать цветы.

— Прекрасная мысль.

— За те пятнадцать лет, что мы женаты, из-за твоей форели я набрала уже тонны цветов.

— И что отсюда следует?

После поворота он добавил:

— Толпы женщин предпочли бы, чтобы их мужья увлекались рыбалкой, а не молоденькими девушками или игрой на бегах.

— Я тебе не толпа женщин.

— У тебя, Уилфрид, семейные сцены вызывают, небось, особый интерес?

Они посмеялись.

— Обращаю твое внимание, — сказал Норберт, вновь став серьезным, — что в этих речках рыбачить стоит только в июне. В июле уже слишком жарко. Рыба прячется в норы.

— Я где-то прочитала, что в каждом человеке живет убитый Моцарт.