— Идиотизм.
— Как бы я ни мечтал заняться с тобой любовью — невозможно, когда у меня только семь пенсов; да еще зная, что и ты об этом знаешь. Физически невозможно.
— Но почему?
— Прочтешь у Ламприера, — туманно ответил Гордон.
Тема была закрыта. Розмари, может, и не понимала, зато прощала ему все. И хотя он в последние часы вел себя отвратительно, виновной почему-то ощущала себя она. И когда добрались наконец к остановке на шоссе, она успела, завидев автобус, сунуть ему в ладонь полкроны, чтобы джентльмен при людях платил за даму.
Гордон предпочел бы дойти до станции пешком, а там сразу сесть в поезд, но Розмари упросила выпить чая. Пришлось тащиться в унылое вокзальное кафе, где им подали чай с заветренными бутербродами и парой окаменевших кексов, взяв за это два шиллинга. После долгих сердитых пререканий шепотом Гордон, который ни к чему не притронулся, настоял внести свои семь пенсов.
Поезд был сплошь забит туристами в спортивных шортах. Гордон и Розмари сидели молча. Продев руку ему под локоть, она гладила его пальцы, а он хмуро глядел в окно. Народ посматривал на явно поссорившуюся парочку. Пристально созерцая мелькавшие фонари, Гордон подводил итог. День, столько обещавший, завершился плачевно и постыдно; опять к себе на Виллоубед-роуд, впереди целая неделя совершенно без гроша, без просвета. Если не случится чуда, совсем без курева. Какого дурака свалял! Розмари продолжала гладить его неподвижную руку. Этот угрюмый бледный профиль, этот вытертый пиджак, эти нестриженые волосы — ее сердце переполняли жалость и нежность. Как тяжело ему живется!
— Ну что, сейчас в метро меня погонишь? — сказала она, выйдя из вагона.
— Да уж, езжай, пожалуйста. Мне не на что тебя отвезти.
— Я-то доберусь, а ты?
— Дойду. Здесь, в общем, недалеко.
— И каково мне будет представлять, как ты бредешь пешком, такой усталый? Ну будь умником, возьми мелочь на автобус. Прошу!
— Хватит уже, пожалуй, меня содержать.
— Ох, какое упрямое животное!
Они остановились у входа в метро. Гордон взял ее за руку:
— Что ж, пора прощаться.
— Пока, милый. Спасибо тебе, что съездили за город. Утро было просто волшебное.
Утро! Да, когда они шли вдвоем по лесу, когда у него в кармане еще было полно. Но вот потом, потом! Болван драный! Он стиснул ее пальчики.
— Обидел я тебя сегодня, дорогая?
— Нет, глупенький, конечно, нет.
— Я не хотел, это все деньги чертовы.
— Бог с ними, давай лучше съездим еще куда-нибудь. Например, в Брайтон, а?
— Может быть. Когда денег соберу. Ты мне напишешь?
— Скоро-скоро.
— Когда? Я держусь только твоими письмами. Скажи когда?
— Завтра вечером напишу, утром отправлю, вечером во вторник получишь.
— Ну, спокойной ночи, любимая?
— Спокойной ночи, милый!
Оставив ее возле билетной кассы, Гордон поплелся прочь. Через минуту кто-то вдруг дернул его за рукав, он злобно обернулся — Розмари. Сунула ему в карман купленную в табачном киоске пачку «Золотого дымка» и, не дав возразить, умчалась.
Тянулись кварталы Марлибона и Риджент-парка. Темные улицы затихли в особой усталости после воскресного дня, утомлявшего, видно, сильнее трудовых будней. К ночи поднялся ветер. Налетчиком лютым, неумолимым… Горели стертые в долгом походе ноги, мучил голод. Утром спешил и не позавтракал, ленч в том шикарном ресторане был чем угодно, только не едой. Мамаше Визбич он сказал, что уезжает на весь день, так что ужина тоже не предвиделось.
На Хэмстед-роуд пришлось постоять, пережидая поток автомобилей. Даже тут, несмотря на гроздья фонарей и блеск сверкавших ювелирных витрин, веяло мрачной безнадежностью. Зверский ветер пробирал до костей. Налетчиком лютым, неумолимым // Тополя нагие гнет, хлещет ветер… Стихотворение было практически закончено, не хватало лишь двух последних строк. Опять вспомнилось счастливое утро, приволье, роса, тишина и покой на душе. Покой! Да, потому что денежки еще бренчали в кармане. Семь шиллингов девять пенсов, позволивших сбежать от Бизнес-бога в языческие рощи Астарты. Но долго там не попляшешь. Вмиг утекут деньжата, и давай обратно — смиряй плоть свою, скули, пресмыкайся.
В очередной волне машин взгляд его выхватил длинный, роскошный, отливающий серебром лимузин — хорошенькая штучка, на тысячу гиней тянет, не меньше. За рулем гордым гранитным изваянием затянутый в форму шофер; в салоне, смеясь, элегантно покуривая, две парочки юнцов с девицами. Четыре гладенькие кроличьи мордашки, розовые, будто подсвеченные изнутри мягким чудесным сиянием богатства.
Гордон наконец перешел улицу. Не поесть уже сегодня. Хорошо, керосин в лампе остался — хоть чай свой секретный глотнуть. Увиделась дальнейшая судьба: навеки холодная койка в спальной пещере и кучи без толку измаранных листов. Полный тупик. Никогда не закончит он «Прелести Лондона», не женится на Розмари, не выплывет. Будет, как вся родня, сползать, катиться вниз, только быстрей и еще ниже, куда-то на самое темное, вязкое дно.
Под ногами каменной дрожью отозвался пробежавший поезд подземки. Возникло видение лондонской, да не только лондонской — всей западной жизни: миллионы рабов, пыхтящих, ползающих подле трона Бизнес-бога. Пашни, верфи, шахтерский пот в узких сырых забоях. Толпы клерков, несущихся к восьми пятнадцати, трепещущих перед хозяином, даже в супружеских постелях покорно повинующихся. Но кому? Им — жрецам денег, толстомордым владыкам мира. Элита! Стада молодых розовощеких кроликов в роскошных лимузинах, обожающих гольф маклеров-брокеров, солидных адвокатов, изящных мусиков, банкиров, газетных баронов, писателей с невнятной половой принадлежностью, чемпионов американского бокса, дам-авиаторов, епископов, кинозвезд, официальных поэтов и чикагских бандитов.
Неожиданно нашлась рифма для последней строфы. И он зашагал, шевеля губами, читая свое новое стихотворение:
Налетчиком лютым, неумолимым
Тополя нагие гнет, хлещет ветер,
Надломились бурые струи дыма
И поникли, как под ударом плети.
Стылый гул трамвайный, унылый цокот,
Гордо реющий клок рекламной афиши.
Эти толпы клерков, их дрожь и шепот.
Эти стены Ист-Энда, скучные крыши.
Всякий шепчет себе: «Зима подходит.
Боже, только не потерять работу!»
Незаметно в тебя проникает холод,
С ледяным копьем идет на охоту.
О сезонных билетах, квартирной плате,
О страховке думай, угле, прислуге,
А еще — пылесос, близнецам кровати,
Счет за дочкину школу, пальто супруге.
Ты бродил в чудесных рощах Астарты,
Где сияющий день, беззаботный, длинный.
Но холодный ветер подул, устал ты,
И к великому боссу опять с повинной.
Все мы Бога Денег блудные дети,
От него ожидаем тепла и крова.
Согревая нас, он смиряет ветер.
Подает, а затем отнимает снова.
Он следит, не смыкает тяжелые вежды,
Наши тайны видит, надежды, мысли.
Подбирает слова нам, кроит одежду,
И наш путь земной он легко расчислит.
Он остудит наш гнев, мечты стреножит,
Он швырнет нам жизнь, как монетку бедным.
Наша дань ему — этот страх до дрожи,
К унижениям привычка, к радостям бледным.
Он на цепь посадит храбрость солдата,
И поэта мысль спеленает туго,
И возникнет невидимая преграда
Меж влюбленным и нежной его подругой [17].
В час дня, едва раздался мерный звон, Гордон выскочил из магазина и чуть ли не бегом кинулся к отделению Вестминстерского банка.
Рука непроизвольно придерживала пиджак справа на груди. Там, во внутреннем кармане, лежало нечто совершенно фантастическое — плотный голубой конверт с американской маркой, а в конверте чек на пятьдесят долларов, адресованный «Гордону Комстоку»!
От конверта, казалось, шел жар. Все утро Гордон кожей ощущал прижатый к груди жесткий горячий прямоугольник и каждые десять минут доставал, чтобы еще раз изучить вложенный чек. Коварнейшая штука эти чеки; того гляди, какая-нибудь жуткая ошибка с подписью или датой. Вообще, может потеряться, даже исчезнуть, как волшебный клад.
Чек пришел из «Калифорнийской панорамы», куда он с полгода назад почти случайно послал стихотворение. И вдруг утром письмо оттуда, и какое! Стихи его «произвели сильное впечатление», их «постараются» дать в самом ближайшем номере, надеются, что он «сочтет возможным» прислать еще что-то (сочтет возможным? «хо-хо, парень!», как подмигнул бы Флаксман). Просто не верилось, что в гиблом 1934 году нашлись безумцы, готовые платить за стих полсотни долларов. Однако вот он, чек, и выглядит вроде нормально.
Нет, пока банк не выдаст деньги, верить нельзя. Но в голове уже неслись прекрасные картины: улыбки девушек, затянутые паутиной бутылки вина, кружки пива, новый костюм, пальто из ломбарда, уик-энд с Розмари в Брайтоне, новенький пятифунтовый банкнот для Джулии. Прежде всего, конечно, ей. О ней, бедняге, сразу же вспомнилось при виде чека. Половину старушке Джулии! Хоть половину, ведь за эти годы он у нее назанимал раз в десять больше. Мысль об этом то и дело мелькала, проскальзывала облачком среди сиявших грез. Сколько всего можно себе позволить на десятерик! То есть на пятерик — пятерку непременно сестре. Славная добрая сестрица! Половину, по крайней мере половину, ей.
