А дядя в плаще не перестанет. Куклы в комнате — дети, которых он превратил в кукол. Рути ему поможет, она будет с ним заодно. Она скажет: «Я тебя запру в тюрьму. Чик-трак! Ты в тюрьме. Ключик у меня. И ты не выйдешь, пока я не разрешу». Ее подружки из садика, учительница танцев мисс Сара, ее лучшие друзья Ларк и Хлои, ее тренер Таня, мамочка с папочкой — все ее любимые особнющие люди сидят, вытянув негнущиеся ноги, глаза нараспашку, и никто их больше не видит, только она. Выйдет на сцену и будет изображать Дороти, а они все будут смотреть, и она сыграет им «Волшебника из страны Оз», целиком, с самого начала, а дядя раскрасит ей кожу, чтобы получилась яркая, а не коричневая, и сделает ей гладкие волосы, и у нее будут косички, и она станет как настоящая Дороти. Вот это самый-самый сюрприз всей ее жизни!
Кейт точно знает: тут, в сарае, должна быть где-то смуглая кукла, и она, возможно, идеальна. Лишь вальдорфским мамочкам по таланту сделать именно такую куклу, какую она ищет: что-то приятное на ощупь, мечтательное, такое, что можно дать ее ребенку, и чтобы она полюбила это, оценила, а не просто примирилась. С учетом того, что она искала такую куклу с самого рождения Ундин, 130 долларов — не такая уж большая трата. А в этом сарае любую куклу, оказывается, можно купить — на обороте каждого картонного ярлыка выведена цифра карандашом, и даже интересно их сравнивать: почему эта рыжая кукла в платье в горошек на двадцать пять долларов дороже той, что в фартуке с вишнями. Она бредет вглубь сарая, всматривается в имена и цифры, праздно рассчитывая в голове: во сколько ей уже обошелся этот день (семнадцать долларов за жирафа, восемь за коктейли, два — за лотерейные билетики) и во сколько оно все в итоге встанет. Потому что если она все-таки найдет ту самую куклу, здорово будет еще добыть и белую полку, о которой она давно думает, белую полку из ИКЕА, там она гораздо дешевле, чем похожая из «Гончарных деток», и почти такая же симпатичная, и ее Кейт повесит в каком-нибудь задорном месте в желтой комнате Ундин, и с этой полки кукла будет глазеть на ее дочь своими добрыми вышитыми глазами и наводить на нее охранные чары. Итого, вместе с куклой, жирафом, коктейлями и полкой, этот день обойдется почти в 200 долларов, но она и глазом не моргнет, да? Это же для ребенка.
Дамы и господа! скажет Рути, Добро пожаловать на спектакль! И дядя в плаще отдернет занавес, и все так поразятся увиденному, что захлопнут ладонями рты и завопят. Но сюрприз Рути уже превращается в нечто иное — не в прекрасную тайну, а в то, что наверняка произойдет, хочет она того или нет, и с ней в сарае наверняка случится конфуз, и жираф потеряется, а мама будет все смотреть и смотреть на ярлыки у кукол на ногах, вглядываться в них, будто это какое-то важное объявление, вглядываться и не видеть, как растет лужа на полу. И когда это все произойдет, мама будет держать ее за руку — вечно она держит да тянет, да стискивает ей руку, но, вообще-то, больше не получится, потому что Рути — умной девочки, доброй девочки, танцовщицы, сосуньи пальца, смелой, сообразительной Дороти — больше нет.
* * *
Я впервые столкнулась с Лесным царем в книге Анжелы Картер «Кровавая комната», а позже — в шубертовском романсе «Der Erlkonig», положенном на стихотворение Гёте. В обоих воплощениях Лесной царь — смертельно опасный соблазнитель: у Картер это лесное существо, играющее на свирели, и оно превращает девочек в ручных певчих птиц в клетках, а у Гёте — злой царь-призрак, что преследует мальчика, едущего с отцом через ночной лес, и он сулит ребенку несказанные удовольствия. Наверняка немецкие школьники учат стихотворение Гёте наизусть.
Мою версию «Лесного царя» вдохновили школьные тревоги, но не детские, а родительские. Я — из того поколения родителей, которым принимать решения за детей мучительно. Вальдорфское обучение мне всегда казалось обаятельнее и радикальнее прочих. (А поскольку я склонна мыслить буквально, когда мне предложили написать «современную сказку», — немедленно вспомнила, где последний раз видела эту самую сказку наших дней: на ежегодном благотворительном событии местной вальдорфской школы.) Мне понравилась мысль, что такое милое, безопасное место может таить некую угрозу. И лишь позднее я узнала, что на Рудольфа Штайнера, основателя Вальдорфской системы, невероятно повлияло творчество Гёте.
— С.Ш.Б.
Перевод с английского Шаши Мартыновой
Брайан Эвенсон
ДЫМ-УГРЮМ
Норвегия. «Дым-угрюм» Петера Кристена Асбьёрнсена и Йоргена Энгебретсена My
Настало время, когда я, младший из двенадцати сыновей — каждый в свой черед обижал меня, — не смог больше терпеть и бежал из дома. Однажды утром взял и ушел, не разбудив ни родителей, ни братьев, как был, ничего не прихватив с собой, кроме того, что на мне. Шел я много дней, просил еды, где мог, пока не добрался до просторного белокаменного замка, укрытого от ветров горным склоном. Полная противоположность дому, в котором я вырос: там в узких комнатах нас ютилось четырнадцать, и чей-нибудь локоть непременно тыкался кому-нибудь в глаз. А здесь, подумалось мне, я смогу дышать свободно и полной грудью.
— Кто живет здесь? — спросил я у старухи, пустившей меня к себе за стол.
— Король, — ответила она. — Но он бессчастен и немного сбрендил — дочь его досталась троллю на горе. Держался б ты от него подальше — целее будешь.
— Попомните мои слова, — ответил я ей. — Я найду себе место при его дворе. — И хотя она тогда посмеялась надо мной, именно этого я и добился — поступил на королевскую службу.
Король был человеком суровым, в сужденьях своих — нервным, а окружала его дюжина советчиков да надоумщиков, которые споро наловчились свои мысли и мнения вкладывать ему в голову. Заметил я это с самого начала, но мне-то что? Служил я ему верно, строго блюл букву. Как его слуга, я занимал для него место где-то между живым человеком и бездушной мебелью. Льщу себя надеждой, что службу свою нес я до того исправно, что у него не было причины меня замечать, — пока не настал тот день, когда я на коленях приблизился к его трону и ударил челом, прося дозволения вернуться домой навестить родителей.
— Что? — смешался и удивился он. — А ты кто такой?
Я назвал свое имя, но хотя сам он некогда принял меня на службу, оно ему, похоже, ничего не сказало. Я объяснил, чем занимаюсь у него при дворе, — тут-то в глазах его и зажглось узнавание.
— А, да, — сказал он. — Свечедержец. Ты хорошо ее держал, парнишка. Да, езжай, конечно.
И я поехал.
Часто бывает так, что Смерть предпочитает пуститься в путь прежде нас, — поэтому, вернувшись, я узнал, что родители умерли. От чего, братья мои уверяли, что не знают, но глаза у них при этом бегали, и я тут же заподозрил, что они родителям как-то помогли.
— А наследство? — спросил я.
Братья признались, что они уже все поделили, сочтя — как, опять же, они утверждали, — что причин считать меня в живых у них нет. «Так они желали моей смерти, — подумал я, — а то и до сих пор ее желают. Тут нужно осторожней».
Я вынул из ножен кинжал, чтобы порезать яблоко, а после оставил лежать на столе под рукой — и лезвие поблескивало на свету, как живое.
— Так, значит, я ничего не получу? — спросил я.
Они посовещались и в итоге предложили мне двенадцать кобылиц, что привольно паслись на склонах холмов. Это, как они прекрасно знали, гораздо меньше полагавшейся мне доли, но за меня по одну сторону стола был один я, а с другой за ним их сгрудилось одиннадцать. Не повозмущаешься. Я принял их предложение, сказал спасибо и отправился восвояси.
Забравшись в холмы, я обнаружил, что состояние мое удвоилось. Каждая кобылица принесла по жеребенку, и вместо одной дюжины лошадей я увидел две. И в этой второй дюжине бегал большой серый в яблоках жеребенок — гораздо крупнее прочих, а шкура такая гладкая, что ярко сверкала, словно дрожащее стекло. Отличный он был конек, и я не удержался — так ему об этом и сказал.
Вот тут-то мне и постраннело — мир, прежде казавшийся знакомым, весь потемнел, и я начал видеть: всего, что я знал, как мне мстилось, я не знал вовсе. Ибо тот конек в яблоках, что глядел на меня своими темными глазами, выхватил меня из тела. А когда я вновь пришел в себя — оказался среди одиннадцати других жеребчиков. Стою весь в крови, а жеребчики мертвые лежат — моей рукою истреблены.
А серый в яблоках — живой, бегает от одной кобылицы к другой и сосет от всех по очереди. И он, и кобылы все — как ни в чем не бывало, я же стою весь кровью омытый, и надо мной уже мухи роятся, словно я сама Смерть.
Целый год потом я старался не думать о том, что случилось в тот ясный день. Целый год служил хозяину своему королю верой и правдой и уговаривал себя, что нипочем не вернусь на тот склон, откажусь от наследства и буду просто жить себе поживать дальше.
