За дверью стояла Луиза; она постучала, тихонько окликнула Кристофа никто не ответил: подождала еще, тревожно вслушиваясь в тишину, потом ушла. В течение дня она приходила еще раза три, прислушивалась; вечером, перед сном, опять постояла у дверей. Так прошел день, прошла ночь, в доме по-прежнему было тихо. Кристофа бил озноб; минутами он плакал, ночью поднимался, грозил кулаком стене. В два часа ночи Кристоф, обезумев, соскочил с постели - потный, полуголый: он решил, что пойдет и убьет герцога. Стыд и ненависть жгли его; казалось, и тело и душа его корчились в огне. Но эта буря не вырвалась наружу ни словом, ни звуком: он стиснул зубы и все затаил в себе.
Наутро Кристоф, как обычно, спустился вниз. Он был опустошен. Луизе он не сказал ни слова, а она не посмела спросить: соседи уже донесли ей обо всем. Весь день Кристоф просидел на стуле у печки, немой, дрожащий, сгорбленный, как старик; оставшись один, он начинал беззвучно плакать.
Вечером к нему явился сотрудник социалистической газеты. Разумеется, он был в курсе дела и интересовался подробностями. Растроганный Кристоф в простоте душевной объяснил себе этот визит как знак сочувствия, как извинение со стороны тех, кто невольно его подвел; из самолюбия он подчеркивал, что ни в чем не раскаивается, и доверчиво излил все, что накипело у него на душе, в откровенной беседе с человеком, ненавидевшим гнет, как и он. Гость подзадоривал Кристофа: он видел во всем происшедшем отличный козырь для своей газеты, повод для скандальной статьи и рассчитывал, что Кристоф, если не захочет сам написать ее, то, по крайней мере, снабдит его материалом; он надеялся, что после происшедшего взрыва придворный музыкант отдаст "делу" свой талант полемиста, что было весьма ценно, а также кое-какие секретные документики о дворе - вещь, еще более ценную. Журналист, не страдавший щепетильностью, без всяких околичностей изложил Кристофу свою просьбу. Кристоф вскочил, как ужаленный; он заявил, что ничего не намерен писать, - ведь отныне нападки на герцога с его стороны будут восприняты как личная месть; теперь, будучи свободен, он обязан быть более сдержанным, чем прежде, когда руки у него были связаны, когда выражать свои мысли было для него рискованно. Журналист ничего не разобрал во всех этих тонкостях; он пришел к выводу, что Кристоф - человек недалекий и клерикал в душе. А главное, трус. Он сказал:
- Ну что ж, предоставьте это нам. Я сам напишу. От вас ничего не требуется.
Кристоф умолял его отказаться от этой затеи, но он не мог заткнуть ему рот. Притом журналист доказывал, что оскорблен не только Кристоф, но и газета, которая имеет право ответить. На это трудно было что-либо возразить; единственное, чего добился Кристоф, это обещания не предавать огласке сведения, которые он сообщил ему как другу, а не как журналисту. Тот охотно согласился. Кристофа это не успокоило: он слишком поздно спохватился. По уходе гостя он снова перебрал в уме все сказанное - и содрогнулся. Сгоряча, не подумав, он написал журналисту и умолял его не разглашать всего того, что было ему доверено (несчастный повторил в своем письме некоторые факты, ранее сообщенные гостю).
Наутро первое, что ему бросилось в глаза, когда он поспешно развернул газету, была его беседа, полностью напечатанная на первой полосе. Все сказанное им накануне было раздуто до невероятия - следствие профессионального искажения, которому подвергается любое событие, прошедшее через мозг журналиста. Газета вылила на герцога и его двор поток ругани. Некоторые подробности, приведенные в статье, касались лично Кристофа, были известны ему одному, и не могло быть сомнений, что авторство статьи будет приписано именно ему.
Этот новый удар доконал его. Он читал, и на лбу его выступал холодный пот. Дочитав, он продолжал сидеть, растерянно озираясь. Он порывался бежать в редакцию газеты, но мать не пустила его, справедливо опасаясь его необузданного нрава. Кристоф и сам опасался того же, чувствовал, что наделает в редакции глупостей, и остался дома, чтобы сделать другую. Он написал журналисту гневное письмо, в самых резких выражениях клеймя его поступок, и, решительно отмежевываясь от статьи, объявлял, что порывает с социалистами. Письмо не было напечатано. Кристоф снова написал в газету, требуя оглашения. Тогда ему преподнесли копию его первого письма, которое было написано в вечер беседы с журналистом и подтверждало факты, изложенные в газете; редакция осведомлялась, не огласить ли заодно и это послание. Кристоф понял, что находится у них в руках. А тут еще он, себе на горе, столкнулся на улице с нескромным журналистом и, не удержавшись, выразил ему свое презрение. На следующий день в газете появилась ядовитая заметка о придворных лакеях, которые не могут отрешиться от своего лакейства, даже когда их выгоняют взашей. Намеки на недавно разыгравшееся происшествие ясно показывали, в кого метит газета.
Как только стало ясно, что Кристоф лишился последней опоры, оказалось, что у него тьма врагов, о которых он даже не подозревал. Все, кого он задел прямо или косвенно, критикуя их самих или ополчась на их взгляды и вкусы, перешли, не теряя времени, в наступление и отплатили ему сторицей. Та самая публика, которую Кристоф пытался расшевелить, с удовлетворением наблюдала, как учиняют расправу над дерзким юношей. Все помнили, что он собирался произвести переворот в общественном мнении и смущал сон порядочных людей. Кристоф тонул, и каждый старался толкнуть его.
В атаку ринулись не все сразу. Для начала один из его врагов стал осторожно нащупывать почву. Видя, что Кристоф не отвечает, он набросился на него смелее. За ним последовали другие и, наконец, вся свора. Одни присоединились к общему хору ради забавы, как щенки, которые из озорства поднимают ножку на глазах у всех, - это был летучий отряд журналистов-невежд, которые стараются замаскировать свое невежество, превознося победителей и осыпая оскорблениями побежденных. Другие выкатывали тяжелую артиллерию, которую они именовали своими принципами, и палили вовсю; они не оставляли за собой камня на камне; это была критика большого размаха: она убивала.
К счастью для Кристофа, он не читал газет. Преданные друзья позаботились послать ему самые едкие из появившихся статей, но он так и не прикасался к грудам бумаги, выраставшим на его рабочем столе. Наконец его внимание было привлечено красной рамкой, которой чья-то рука обвела очередную статью, посвященную ему. Он прочел в ней, что его Lieder походят на звериный рык, что симфонии его, по-видимому, вырвались из дома умалишенных, что его искусство истерично, что судорожные потуги найти какую-то особенную гармонию имеют целью прикрыть сухость сердца и убожество мысли. Критик с громким именем заканчивал так:
"Господин Крафт, выступая на поприще журналиста, явил нам несколько поразительных примеров своего стиля и вкуса, которые немало позабавили наших музыкантов. Ему тогда же был дан дружеский совет посвятить свои силы композиции. Как показали последние творения его музы, этот совет был дан неосмотрительно, хотя и от доброго сердца. Господин Крафт прирожденный хроникер".
Прочитав эту статью и лишившись на целое утро работоспособности, он решил обозреть всю враждебную ему прессу, и тогда бы уж он окончательно потерял равновесие. Но Луиза, имевшая обыкновение выбрасывать все, что валялось без толку, уже сожгла газеты под предлогом "наведения порядка". Сначала это раздосадовало Кристофа, затем он почувствовал облегчение и, подав матери прочитанную газету, выразил сожаление, что и этот листок не попал в печку.
Но были и горшие обиды. Квартет, посланный им во Франкфурт известному музыкальному обществу, отклонили единогласно и без объяснений. Увертюру, которую взялся было сыграть один кельнский оркестр, Кристофу вернули через несколько месяцев как непригодную для исполнения. Но самое жестокое испытание было уготовано Кристофу Обществом оркестровой музыки в его собственном городе. Руководитель Общества, капельмейстер Эйфрат, был неплохим музыкантом, но, как многие дирижеры, чуждался исканий; он страдал, или, вернее, наслаждался, присущей его профессии косностью, которая побуждает музыкантов заигрывать до отупения наиболее популярные вещи, а от всего подлинно нового бежать, как от чумы. Это был неутомимый организатор бетховенских, моцартовских и шумановских концертов: здесь ему оставалось лишь нестись по течению под рокот знакомых и привычных ритмов. Но зато он терпеть не мог современную музыку. Он не имел мужества признаться в этом и даже уверял, что приветствует любое молодое дарование. Когда на его суд отдавали вещи, скроенные по старинке, - перепевы произведений, которые были новыми полвека назад, - он оказывал им хороший прием, даже упорно навязывал их публике. Ведь такие сочинения не мешали ни привычным музыкальным эффектам, которыми щеголял дирижер, ни привычным переживаниям публики. Зато он испытывал презрение и ненависть ко всему, что грозило нарушить привычный порядок и утомляло его своей новизной. Если новатор не имел никакой надежды выдвинуться, брало верх презрение. Если же существовала какая-нибудь вероятность успеха, прорывалась ненависть, разумеется, лишь до той поры, когда успех становился прочным.
