- Он из Эфиопии, - сказал мистер Липский, старый джентльмен, у которого Тим его получил.
- Не дадите его мне, а?.. Пожалуйста! Мистер Липский засмеялся, просьба мальчика застала его врасплох.
- Ладно, - сказал он. - Что ж, владей. Может, отсюда что и пойдет.
- Ох, Тим, да надо ли было брать-то? Эдакую ценность! - Мать сделала вид, будто смущена, или и вправду была смущена; сама жадная, она и других подозревала в жадности, это уж Тим приметил.
Но трудно сказать наверняка, этим ли важна монета. Никогда у него не было ничего, что могло бы стать талисманом - ну, разве что крысиный череп. Но все равно, монета эта тоже нужна была позарез.
Теперь, в сумраке гаража, где воняло сырым толем, он нашел серебряный доллар и крысиный череп только ощупью. В их загадочном обществе он и оставил старинный пузырек из-под мази, добытый на помойке Фиггисов.
Компании ребятишек с беспородными псами играли в сумерках после чая на тротуаре и на мостовой. Многие владельцы домов, что образовали остров между парками, были старые и бездетные, но сюда же переселились и несколько больших семей, чтобы детям было где побегать и погулять. Тим Неплох нечасто играл с другими ребятами. Единственный в семье, он либо ощущал свое превосходство перед ними, либо робел. Не сказать, чтобы они испытывали к нему неприязнь, но он им не нравился. И сам он тоже не стремился понравиться им. Он вовсе не презирал их за тупость (кое-кто из них неизменно хорошо сдавал экзамены и уже подумывал в будущем заделаться доктором или адвокатом). Просто они не могли понять, что он такое понимает, да он и сам толком не мог этого понять - но что-то такое он понимал.
Иногда то одна, то другая дворняга, принадлежащая какой-нибудь большой семье, шла за Тимом, виляла хвостом и лизала ему руки, чего никогда не удостаивались их хозяева. Тиму это нравилось.
- Чего рыщешь, Тим-ищейка? - окликнул его в этот вечер один из мальчишек.
- Так, шатаюсь, - отозвался он.
Неожиданный был ответ и странный, девчонки захихикали, кое-кто из мальчишек насмешливо фыркнул, а кто-то кинул в Тима шелухой от семечек.
Он подошел к дому Дейворенов, и оказалось, там темно, коричневые шторы спущены, вроде нет ни души, а ведь старушенция, наверно, здесь или во дворе, на задах. Никакого попугая и в помине нет. Тим перелез через забор, полежал немного под кустистыми мальвами. В сгущавшихся сумерках иные белые цветы казались огромными; на красных пестиках сверкали клейкие капли, будто роса. На западе, над темно-каштановым домом, небо, все в зеленых и золотых полосах, кое-где еще рдело.
Откуда ж теперь быть попугаю, ясно, любой улетел бы устраиваться на ночлег; да и на что он нужен? Можно поднять хоть целую стаю - распрямят крылья, станет видна слабая желтизна, крепко сожмут лапки с черными когтями, будут кружить на фоне неба в сетке ветвей, с криками пронесутся мимо могучих каменных дубов и стройных сосен и взмоют ввысь.
Тим еще полежал под мальвами, сорвал белый цветок, лизнул похожий на перо клейкий пестик. Никакого такого вкуса, не поймешь, что тут нравится птицам и пчелам, а все равно приятно.
Мисс Ле Корню стояла, облокотясь на калитку. Была она в своих всегдашних джинсах и в старых расшлепанных мокасинах. В сумерках белела блузка. Мистер Фиггис насмешливо фыркал: зрелая женщина, а одевается как девчонка, да еще вытолстилась из джинсов.
Знает она, нет, спросил он, тут у нас появились дикие попугаи? Он видал двух под большим эвкалиптом у Дейворенов.
Мисс Ле Корню не знала, но теперь подумалось, должно быть, она слыхала их.
- Если уж я чего ненавижу, так это попугаев, - сказал Фиггис. Грязные, крикливые, вредные твари! Своими руками отравил бы любого, чтоб не досаждал людям.
Мисс Ле Корню никогда не задумывалась - за попугаев она или против.
- А в садике они могут выглядеть мило, разве нет? Ну вот хоть на этой большой магнолии. - Она запнулась, хихикнула, ей вдруг стало ужасно весело.
Фиггис поймал себя на том, что уставился на ее грудь. Хоть и прикрытая блузкой, в сумерках грудь, как ни странно, казалась обнаженной.
Фиггис открыл рот, потом закрыл. Высказавшись насчет попугаев, он бы теперь с удовольствием отпустил шуточку-другую насчет джинсов - ведь, того гляди, лопнут по швам, но не подыскал слов и пошел прочь. Жуть, сколько на свете людей, которым он желал смерти, наверно, оттого, что всю жизнь был гробовщиком.
- Брум, брум, брум, - замурлыкала мисс Ле Корню.
И отчего это ей так хорошо, разве что от пилюлек, да всего-то проглотила штучек пять. И наверно, придет Он, это его время. Он почти всегда приходит, так что чего уж тут особенно радоваться. Всего-навсего привязанность. Оттого все и началось, и продолжается. Ей нужна была привязанность.
В тот первый раз Он был как лунатик, может, не к ней и обращался:
- ...говорит мне, я дал подохнуть этой ее паршивой птице.
Мисс Ле Корню никогда не держала птиц, но почему-то вдруг искренне посочувствовала.
- Жалость-то какая, а, лишиться своей любимицы. Да еще после похорон сестры.
Тут до нее дошло, что сочувствует она вовсе не миссис Дейворен, к тому же птица существо необщительное, живет сама по себе.
Он облокотился на ее калитку; оказалось, волосы у него на загривке уже седые. Хотя он взглянул на нее, потому что так уж заведено между людьми, он смотрел сейчас в лицо предстоящим ему сложностям.
- Может, зайдете? - предложила она. - У меня хороший кусок говядины, я зажарю бифштекс.
Было это семь лет назад. Прежде она о мужчинах и не думала или, вернее, думала, но в большинстве мужчины были ей противны. После смерти матери она пригласила девушку, Марни Просер, надеялась, они подружатся, но ничего из этого не вышло: Марни слишком нарочито ковыряла в носу и пачкала все медом все дверные ручки были липкие от меда.
Он сидел на стеклянной веранде подле кухни и ел бифштекс, а ей пришло в голову: это ведь не просто сосед, которого сто раз встречала на улице, это Мик Дейворен, да к тому же ирландец. Диво дивное, и нечего тут особенно раздумывать.
- Вкусно? - спросила она громче, чем требовалось. Он ухмыльнулся, из уголка рта капнул красный сок.
- Вроде малость недожарен?
По крайней мере можно полюбоваться его зубами.
- Это папаша так любил, - сказала она. - Ужас какой папаша привередливый был... во всем. Он ведь был полковник. Приехал сюда в отпуск, из Индии. И женился на маме. И поселился тут. Не сказать, чтоб я его хорошо помнила. Совсем еще маленькая была, когда он помер. Ему всякий раз гладили брюки перед тем, как наденет. Очень был беспокойный. Оттого и брюки мялись. - Она не могла припомнить, когда еще столько наговорила за один раз.
Мистер Дейворен утер губы, отодвинул тарелку с почти нетронутым недожаренным бифштексом - очень деликатно, подумала она, - спросил:
- А деньги, значит, от мамаши?
- Да. Она урожденная Кивер.
Мисс Ле Корню не пришло в голову объяснять, кто такие Киверы. А ему не пришло в голову спрашивать. Однако он помрачнел. Такой сделался, как когда рассказывал про ту птицу.
- Мама умерла... в августе. Вы, наверно, слышали. Да, что-то такое он слышал, подтвердил он, и все сидел и глядел, не на нее, а поверх недоеденного бифштекса, в себя.
Никогда еще не было в доме такого безмолвия, подумалось мисс Ле Корню.
Ужасно, что дом - ее собственный. Сперва он был: родительский, потом мамин - это еще естественно. Но не ее же! Не нужна ей никакая собственность. Что ей нужно, так это привязанность. К отцу она привязаться не успела слишком рано он умер. А мама, ее долгая, всепоглощающая привязанность, покинула ее без предупрежденья, за чашкой горячего молока, с нижней губы еще свешивалась пенка.
Она тогда пыталась постичь, чем же утешиться в жизни. Не свободой, нет... если свобода и существует. А потом с облегчением поняла, что, если поостеречься, никто уже не станет звать ее по имени. (Ее назвали Кивер, в честь семейства мамы, и выросла она крупная, с пушистой гривой.)
Теперь Кивер Ле Корню задала мистеру Дейворену вопрос и сама удивилась - в безмолвии дома голос ее опять прозвучал слишком громко:
- Что ж вы тогда больше всего любите? Если уж не бифштекс с кровью.
Любая другая хихикнула бы при этом, но она была слишком серьезна.
И он, очевидно, тоже; хотя стало ясно, ее намерения он не понял.
- Что больше всего любил... вообще... дни, когда сам по себе искал золото. У меня ведь не было ни гроша, мисс Ле Корню. Вот и надумал. Найти золотую жилу. Но всего и намыл-то несколько крупинок... хранил их в каком-то паршивом пузырьке. А под конец, видать, выкинул. Когда стал водить междугородные автобусы. Но помню небеса поутру и как пахнет древесная зола это когда я на юге искал.
И тут она разревелась - она тяжко вздыхала, в горле булькало. Он, видно, перепугался. Встал, обнял ее за плечи, потом спохватился и снял руку.
- Вы здоровы?
- Да, - сказала она.
Но ощущение утраты усилилось, и, не зная, как теперь быть, она взяла его руку и стала разглядывать. Престранно себя вела, самой потом даже не верилось, и вот его рука, словно какая-то вещица, в ее руке, грубоватая, когда гладишь, а каждая жилка, вся форма на редкость изящные. Хотелось даже припрятать где-то и сохранить. А вместо этого, стараясь, чтобы голос ее звучал по-мужски, она сказала:
