-- Что это еще такое? -- рявкнул Карлос. Он показывал пальцем на некое подобие разноцветного осьминога, который раскрывал свои щупальца как бы для того, чтобы вас задушить.
-- Это кресло Будзони,-- раздался голос.
На пороге стоял Майк Сарфати. Картинки тридцати лет истории нью-йоркского порта -- безжалостные схватки в прибрежной полосе, превратившие наш профсоюз в одну из самых динамичных и лучше всего организованных сил внутри рабочего движения, едва полностью не освободившую американских трудящихся от влияния идеологий и политики, что поставило бы защиту их интересов на чисто профессиональную почву,-- замелькали вдруг у меня перед глазами. Две тысячи тонн протухшего мяса в намеренно выведенных из строя холодильниках на набережных, распространяющего свою вонь выше самого Эмпайер Стейт Билдинга; тела Фрэнки Шора, Бенни Стигмана, Роки Фиша и других социал-предателей, которые пытались с помощью политических спекуляций подорвать Союз изнутри, висящие на крюках для мяса у входов в бойни; обожженное серной кислотой лицо Сэма Берга на следующий день после появления его знаменитой статьи, разоблачающей то, что он называл "захват преступным профсоюзом рабочего движения"; покушения на Вальтера Рейтера и Мини -- все это яркими вспышками молний озарило мою память, в то время как я смотрел на героя этой победоносной эпопеи, который сейчас стоял передо мной. Он был в рабочей спецовке и выглядел, будто только что со стройки.
Я думал, что он старше: на вид ему было не больше пятидесяти. Мощные руки, плечи борца и лицо -- восхитительное в своей грубости, с чертами, словно высеченными из камня. Однако меня сразу поразил фанатичный, страдальческий блеск его глаз. Он, казалось, был не только чем-то озабочен, но еще и одержим -- временами на его лице читался настоящий страх, некое удивление, что придавало этой великолепной римской маске обреченный, растерянный вид. Чувствовалось, что, разговаривая с нами, он думает о чем-то своем. Но встрече с Карлосом он был как будто рад. У того же в глазах стояли слезы. Они обнялись, нежно переглянулись, похлопали друг друга по плечу. Вошел дворецкий во фраке и поставил на круглый столик поднос с напитками. Карлос выпил свой мартини, с нескрываемым отвращением огляделся вокруг себя.
-- Что это такое? -- спросил он, осуждающе показав пальцем на стену.
-- Это картина Уолза.
-- Что на ней изображено?
-- Он -- абстрактный экспрессионист.
-- Кто?
-- Абстрактный экспрессионист. Карлос улыбнулся. Его губы сжались вокруг сигары, и он принял обиженный, возмущенный вид.
-- Я дам тысячу долларов первому же, кто сможет сказать мне, что здесь изображено,-- сказал он.
-- Ты просто к такому не привык,-- заметил Майк с раздражением.
Развалившись в кресле, Карлос враждебно поглядывал по сторонам. Сарфати проследил за его взглядом,
-- Это Миро,-- пояснил он.
-- Пятилетний ребенок намалюет такое же,-- сказал Карлос.-- А что это?
-- Сулаж.
Карлос пожевал свою сигару.
-- Да, так вот, я вам скажу, что это,-- провозгласил он наконец.-- Для этого есть название... Это декаданс.-- Он торжествующе посмотрел на нас.-Декаданс. В Европе они все морально разложились, это известно. Полные дегенераты. Коммунистам достаточно только нагнуться, чтобы собрать все это дерьмо. Говорю вам, у них не осталось ничего святого. Гниль. Не стоило бы оставлять здесь наши войска: это заразно. А это?.. Это что за похабщина?
Он нацелил свою сигару на бесформенную глыбу цемента, ощетинившуюся огромными кривыми иглами и ржавыми гвоздями и стоявшую в самом центре гостиной. Майк молчал. Его ноздри поджались, и он пристально смотрел на Карлоса. У него были серые, холодные глаза, и ощущать на себе этот взгляд было не очень приятно. Вдруг я заметил, что он сжал кулаки. Передо мной снова был легендарный Майк Сарфати, король докеров Хобокена, человек, заставивший отступить Костелло, Лучано, пятерых братьев Анастазиа и самого Спивака Чумазого, человека, который в течение пятнадцати лет был единоличным хозяином, после Бога, на набережных Нью-Йорка.
-- У типа, который это сделал, не все дома,-- решительно заявил Карлос.-- Его следует поместить в психушку.
-- Это одно из моих последних произведений,-- сказал Майк.-- Это сделал я.
Наступила гробовая тишина. У Карлоса глаза полезли на лоб. По лицу Ловкача Завракоса пробежали настоящие электрические разряды: казалось, его черты пытаются удрать.
-- Это сделал я,-- повторил Майк.
Он казался не на шутку разозленным. Он буравил Карлоса взглядом хищной птицы. Карлос, похоже, колебался. Он вытащил свой платок и промокнул лоб. Инстинкт самосохранения, однако, взял верх.
-- Ах, вот как! -- сказал он.-- Поскольку это сделал ты...-- Он с отвращением посмотрел на "скульптуру", затем, по-видимому, решил о ней забыть.-- Мы пришли, чтобы поговорить с тобой, Майк,-- сказал он.
Майк его не слушал. Он с гордостью взирал на глыбу цемента, утыканную гвоздями и иглами, и когда он начал говорить, то сделал это удивительно мягко -- с каким-то восхищением в голосе,-- и вновь выражение удивления, почти простодушия, промелькнуло у него на лице.
-- Ее репродукцию напечатали в "Альто",-- сказал он,-- на обложке. Здесь это лучший журнал по искусству. Они говорят, что мне удалось передать четвертое измерение -- измерение пространства -- время, понимаете, Эйнштейн и все такое. У меня этого и в мыслях не было, естественно: никогда не знаешь, что ты в действительности создаешь, всегда присутствует элемент тайны. Подсознание, конечно. Это породило немало споров. Поскольку я финансирую журнал, развернулась самая настоящая полемика. Но эти ребята -сама честность. Их невозможно купить. У них свои принципы. Это из моих поздних работ, но внизу у меня есть и другие вещи. Они в мастерской.
-- Мы пришли поговорить с тобой о делах, Майк,-- повторил Карлос сдавленным голосом.
Мне показалось, что он боится встать с кресла. Но Майк был уже у дверей.
-- Вы идете? -- крикнул он нам с нетерпением.
-- Да, Майк,-- сказал Карлос.-- Да. Мы идем.
Мы пересекли экзотический сад с павлинами и фламинго, свободно прогуливавшимися среди каменных монстров, которые Майк поглаживал мимоходом.
-- Вот это -- обнаженная натура Мура,-- объяснил он.-- Это Бранко. Заметьте, он уже немного устарел, конечно. Я приобрел их три года назад. Они были пионерами, предвестниками, их творчество ведет прямо ко мне. Все критики здесь это мне говорят.
Карлос бросил на меня взгляд, полный отчаяния. В другом конце сада стоял стеклянный домик, крыша которого -- из алюминия -- начиналась у самой земли и образовывала нечто вроде русской горки, прежде чем коснуться земли снова.
-- Это работа Фиссони,-- сказал Майк.-- На мой взгляд, лучшего итальянского архитектора. Он коммунист. Но вы знаете, здешний коммунизм не имеет ничего общего с нашим. В нем нет ничего разрушительного. Все происходит исключительно в голове. Он очень интеллектуален. Почти все лучшие художники и скульпторы здесь коммунисты.
У Карлоса вырвалось нечто похожее на стон. Что-нибудь сказать он побоялся, но быстро показал пальцем на спину Майка и затем повертел у себя возле виска. Мы вошли в домик. Внутри, вокруг бадьи с цементом, валялись ящики, ведра, мешки с гипсом, всевозможные инструменты -- мы словно очутились на стройплощадке. И повсюду были "творения" Майка. Что эти "творения" могли изображать и какова была их ценность, я и по сей день не знаю и, наверное, не узнаю уже никогда. Я видел лишь глыбы цемента странной формы, из которых торчали железные прутья и изогнутые трубы.
-- Не правда ли, это не похоже ни на что из того, что вы уже видели? -с гордостью сказал Майк.-- Критики "Альто" уверены, что речь идет о совершенно новых формах. Они считают меня ярким представителем спейсиализма -- держу пари, в Америке даже не знают, что это такое.
-- Нет, Майк,-- сказал Карлос мягко, как разговаривают с больным.-Нет, у нас еще не знают, что это такое.
-- Ну что ж, скоро узнают,-- с удовлетворением заметил Майк.-- Все мои произведения -- а их ровно тридцать -- отправляются завтра в Нью-Йорк. Они будут выставлены в галерее Мейерсона.
Я никогда не забуду лица Карлоса после того, как Майк закончил говорить. Сначала -- выражение недоверчивости, затем -- испуга, когда он повернулся к нам, снова желая убедиться, что его слух его не подвел и что он действительно услышал то, что услышал. Но то, что он, должно быть, прочел на наших физиономиях -- вернее, на моей и Шимми Кюница, потому что тики, пробежавшие по лицу Ловкача Завракоса, мешали видеть, что на нем происходило,-- несомненно подтвердило его страхи, ибо выражение удивления и испуга сменилось вдруг жутким спокойствием.
-- Значит, ты собираешься показывать это в Нью-Йорке, Майк? -- спросил он.
-- Да,-- сказал Майк Сарфати.-- И я ручаюсь вам, это будет сенсация.
-- Это уж точно,-- согласился Карлос.
Должен признаться, в тот момент я восхищался его самообладанием. Ибо не трудно было представить, что случится, если Майк Сарфати, человек, воплощавший надежды и честолюбивые устремления наших активистов в исключительно драматический момент истории профсоюза, вернется в Нью-Йорк не для того, чтобы железной рукой навязать свои законы нашим конкурентам, а для организации выставки абстрактного искусства в одной из галерей Манхэттена. Оглушительный взрыв хохота, самый настоящий прилив сарказма и насмешек -легендарный герой, который, по нашим планам, должен был с выгодой для нас обеспечить единство трудящихся от одного побережья Соединенных Штатов до другого, станет объектом самых злых шуток, которые когда-либо потрясали рабочее движение. Да, я по сей день восхищаюсь хладнокровием Карлоса. Он разве что немного вспотел: он взял новую сигару, зажег ее и теперь спокойно смотрел на Майка, миролюбиво засунув руки в карманы.
