Собака, жесткошерстный фокс, его, конечно, узнала, обнюхала и вежливо, но неопределенно подрожала своим коротким обрубочком хвоста, похожим на запятую, задорно перевернутую кончиком вверх.
Вошли в столовую, и он увидел на коротком диванчике эту самую жесткую диванную подушку. Отец Юли, видно спал, накрывшись пиджаком. Вид у него был не то сонный, не то вообще какой-то безразличный. Впрочем, он и прежде всегда казался каким-то невозмутимым, равнодушным или усталым, кто его знает?.. Не очень-то он был интересен, чтоб разглядывать, каков он есть.
Сейчас он был в квартире один. Когда может из института вернуться Юля, ему не было известно.
— Подождать? Пожалуйста, только мне сейчас на работу нужно уходить.
Он сел ждать. Рисунок пластмассовой клеенки, или как ее там называют, неожиданно оказался знакомым: лежат сложенные в одинаковые кучки — два зеленых банана, румяное яблоко, разрезанный пополам оранжевый апельсин, желтый лимон и еще что-то, чего он ни разу не успел рассмотреть. Ага, это, оказывается, земляные орехи. Теперь у него было время все рассмотреть. Рисунок повторялся. Опять бананы, яблоко, апельсин, лимон, орехи.
Из кухни пахло съестным. Наверное, разогревают на сковородке мясо... с картошкой. Потом запахло кофе. Немного погодя Юлин отец в куртке, но без шапки вошел в столовую и объявил, что уходит.
— Да нет, вы можете остаться, — сказал он, видя, что Андрей встал, собираясь очистить помещение, раз хозяин уходит. — Только она ведь может вернуться поздно. Не знаю, дождетесь ли.
— Ну тогда, если можно, я еще немножко посижу, попробую подождать.
Он остался один в пустой квартире. Одна комната как будто была закрыта. Что-то было неладно в этом доме. Что?.. Ах да, ее мать, кажется, уехала лечиться на курорт? Или еще куда-то. Да, да, она, кажется, болела, вот в чем дело.
Собака подошла и очень внимательно уставилась на него своими удивленными, точно тушью подведенными, ореховыми глазками.
— Ну, чего глядишь, Прыжок? Я не воровать пришел, ничего не украду.
Хвост у пса пружинисто дрогнул, отмечая, что имя его названо правильно. Потом он равнодушно отошел и вдруг вспрыгнул в глубокое старое кресло. Покружился, точно устраиваясь поспать, и улегся, свернувшись. Это было, как если бы хозяин отошел от гостя, лег под одеяло и отвернулся лицом к стене.
В Юлину комнату дверь была приоткрыта. Он подождал минуту и, почему-то чувствуя себя немного жуликом, преодолевая неприятное чувство, точно хозяйничая втихомолку в чужой квартире, открыл дверь, вошел, остановился посреди комнаты.
— Вот это номер! — сказал он громко, вслух и прислушался еще.
Да, можете себе представить! Сердце застучало. Восемьдесят, может быть, девяносто ударов в минуту. Тут пахло Юлей, хотя запаха, кажется, решительно никакого не было. Тикали деревянные часы, поставленные на шкаф так, чтобы, лежа в постели, можно было разглядеть, который час. Книги, косо, небрежно сложенные высокой стопкой на столе, казалось, вот-вот могли рухнуть и рассыпаться. В закутке, между кроватью и шкафом, стояли две пары туфель. Тапочки с вульгарными помпонами, самые дешевые, и очень хорошие белые летние босоножки. Четыре поперечные перемычки и продольный ремешок с пряжкой.
Он нахмурился и дерзко раскрыл дверцу шкафа. На плечиках просторно висели какие-то ее платьишки, и там действительно был запах Юли. Он засмеялся и захлопнул дверцу, схватил с постели обе подушки, перевернул их и, прижав к лицу, глубоко вдохнул их запах, но тотчас отшвырнул от себя.
— Слюнявый козел, — яростно топнул ногой. — Распустил слюни! Подушечки! Да ведь ты с ней спал! Спал! Чего тебе еще надо! Ну, больше не будет этого. Да ведь было! Я-то свое получил. Это у меня осталось. Все, что у нее было, — все было мое. А больше ничего на свете не бывает!.. — Он хотел поддать изо всех сил ногой босоножки, но промахнулся и больно ушиб ногу об угол шкафа.
Вдруг им овладела странная слабость, изнеможение.
— Ну что ты имел, дурак несчастный? — раскрыв пальцы, он внимательно, недоверчиво оглядел свои ладони. — Что?.. Воду. Скользкие водоросли. Все протекла вот так сквозь пальцы, и руки у тебя пустые, ничего не осталось. Все упустил.
Он быстро вернулся обратно в столовую и сел на та самое место, где сидел при ее отце. Бананы... орехи... лимоны... «Да держал ли я когда-нибудь что-нибудь руках? Взял что-нибудь? Да это ведь все одни слова, которые могут значить, а могут ничего не значить».
В пустой квартире вдруг ожил телефон. Он нерешительно поднял трубку и вдруг услышал ее голос.
— А-а?.. — сказала она неуверенно, совершенно не узнавая его голоса. — Можно папу к телефону?
— Здравствуй!.. Нет, он ушел, его нету... Здравствуй, это я.
— Значит, он уже ушел? — она была растеряна, видимо, уже полуузнавая и все еще никак не понимая. — А это, значит, ты?
— Да, это я, здравствуй!
— Хорошо. — Она отвечала бессмысленно и поспешно. — А откуда ты говоришь?.. — Совсем сбилась и замолчала.
— Я у вас в столовой. Твой отец позволил мне подождать до твоего прихода. Ты когда вернешься?
— Нет, нет, ты не жди, я поздно буду.
— Это мне все равно. Я подожду.
— Я не приду сегодня ночевать. Я как раз звоню, папу хотела предупредить.
— Неправда. Ты просто не желаешь со мной говорить.
— Да... Видишь ли, мне разрешили тут позвонить, но это неудобно. Я сегодня останусь с мамой. Тут неудобно телефон занимать, я положу трубку.
Что ж, он тоже положил трубку.
Квартира, куда она могла в любую минуту войти, возникнув в дверях, вдруг оказаться в этой комнате и мгновенно сделать ее жилой, обитаемой, эта унылая квартирка — после звонка точно вымерла, похолодела. Оставалось только встать и уйти, не оглядываясь.
Он так и сделал. И, спускаясь по лестнице, выходя на зимнюю улицу, где уже зажигались фонари в мутных сумерках, чувствовал, что внутри у него самого было тоже пусто и необитаемо.
И это после такого долгого отсутствия. После его полугодового плавания! Ну хоть одно дружеское слово! Правда, она как-то сбивалась, говорила невпопад, волновалась, но свое-то она упорно гнула, старалась от него отделаться.
Таксист три раза переспросил, все уточняя, куда ехать. В конце концов согласился, но как-то нехотя, внимательно его оглядывая. Они проехали уже большой кусок дороги, когда Андрей добродушно спросил:
— Что, разве я на жулика похож?
Шофер угрюмо промолчал, потом вдруг прорвался:
— На жулика? А хрен их разберет, какие они бывают эти... бандиты, заразы, на них не написано.
— Какие это?.. Вы про что?
— Про то. Не слыхали, что ли? Весь город знает.
— Я с парохода только сегодня.
— Сейчас еще светло, а то я не повез бы в такую глушь, в дачную местность. Тем более если б двое просились.
— Да что у вас такое? Я ничего не слышал.
— Ничего, — остервенело сказал таксист, со злости грубо делая поворот так, что машину занесло. — Такого ничего. Второго таксиста убили.
— Как так?
— Так, так. Накинули сзади петлю и задушили. Девять рублей сорок копеек взяли... За девять сорок убить человека, это люди?
— Второго? И никого не поймали?
— Второго. Поймаешь. Заедут в глухое место, трахнут по черепу, сами за руль и уедут, куда им надо, а машину потом бросят. Милиция принимает меры... А что она может? Она же должна искать какого ни на есть расчету, интереса, а тут смысла-то никакого и нету. Девять сорок и жена вдова... Тут налево сворачивать?
Часом позже, когда совсем стемнело, один из инспекторов в форме таксиста подъехал со своей машиной к стоянке у пригородного вокзала. Тотчас вылез и отошел в сторону, смешавшись с толпой. Явно один из ловкачей, выбирающих себе пассажиров с разбором, по вкусу, повыгодней — «кончил смену!», «в парк еду!» — ответил он уже раз двадцать, пока к машине не подошли двое с маленьким, громыхнувшим на ходу чемоданчиком.
— В парк, — не очень на этот раз твердо сказал Инспектор.
— Давай, браток, выключай свой будильник. Нам аккурат по дороге твой парк.
Второй засмеялся.
— Куда ехать? — спросил Инспектор грубо.
Ему назвали не очень далекую, но глуховатую местность в застраивающемся новом районе.
Инспектор повернулся к ним спиной и двинулся к машине, зевнул и буркнул:
— Садись.
Тронул машину, не спуская уголка глаз с зеркальца...
В тот же темный зимний вечер медицинская сестра капала тройную порцию лекарства в рюмку, которую держала в беспокойно покачивающейся руке молоденькая, очень бледная женщина Галя Иванова.
— Хорошо, я выпью, — покорно, даже угодливо говорила Галя Иванова, расправляя и обдергивая воротничок вязаной кофточки, — только вы узнайте, пожалуйста, ну какая-нибудь все-таки надежда у них есть?.. Может, он инвалидом останется? Это же ничего, правда?!! Спасибо, я выпила... а может, там что-нибудь уже известно?
— Очень плохо, — сказала, пряча глаза, сестра. — Лучше уж вы не думайте ни о чем, только что очень-очень плохо.
