Риделя?
— Со времени войны. Мы были тогда музыкантами. Мы играли в ресторане «Хейнес». Наш оркестр назывался «Серебряная шестерка». Пауль Ридель играл на рояле. У нас была певица — исполнительница модных песенок.
— Как ее звали?
— Ева Ланг. Нас было пять мужчин и она.
— «Шестерка» — это шесть инструментов.
— Да, пять инструментов… и Ева. Я имею в виду ее голос.
— А Пауль Ридель?
— Я уже сказал — он играл на рояле, он профессиональный пианист.
— А почему, господин Брендель, вы считаете, что он донес на вас, на вас и ваших друзей?
— Он был политически не совсем благонадежен. У него в семье были какие-то неприятности. Его отец эмигрировал из-за так называемого экономического преступления. От Пауля потребовали, чтобы он официально отрекся от отца. Как-то раз он по собственному почину рассказал, что его вызвали в гестапо и потребовали, чтобы он делами доказал свою лояльность.
— А что мог он донести на оркестр «Серебряная шестерка»?
— У нас была тайна.
М. взял из серебряной коробочки таблетку, проглотил ее, перегнулся через стол и снял свои массивные очки. Он смотрел на меня затуманенным взглядом близоруких глаз, за которым угадывалась работа весьма дальнозоркого ума. Я обратил внимание, что на таком большом лице очень мало места отведено носу, рту и глазам, они даже как-то терялись среди могучих выпуклостей: розового, гладко выбритого подбородка, огромного лба и мясистых щек. И над этой крошечной физиономией грозными балками нависали белесые брови, густые и сросшиеся.
— Какая тайна?
Я рассказал, что в самом начале войны Пелле был призван. Я рассказал, что Пелле попал в полк, оккупировавший Польшу, что там он увидел, какими зверями могут быть в наши дни люди по отношению к людям же, и, увидя, в корне изменился. За долгие ночи в госпитале он многое передумал и понял, понял, например, что люди не должны злодеяниями добиваться своей цели. Это я рассказал адвокату и прибавил, что Пелле вернулся в наш оркестр и поделился с нами своими страшными воспоминаниями. Как-то ночью он и предложил нам одно дело.
И я рассказал адвокату о том, что предложил нам Пелле, о листовках.
— Распространять листовки?
— Да.
— Польские?
— Нет, собственного производства.
— Следует ли вас так понимать, что «Серебряная шестерка» составляла и распространяла листовки?
— Именно так. По воскресеньям утром, когда мы сыгрывались, двое из нас всегда работали над размножением листовок. Мы оставляли листовки в телефонных будках, на лестницах, в трамваях и рассылали их по почте.
Он сидел, откинувшись на спинку стула, и играл очками.
— С какой целью? Вы хотели убедить людей, что войну пора кончать?
— Да.
Он усмехнулся. Затем принялся меня разглядывать с явным любопытством, словно у него на глазах совершалось превращение златокудрого херувима в скорпиона. Он закрыл серебряную коробочку и еще раз окинул меня взглядом естествоиспытателя.
— Итак: группа сопротивления или своего рода героическое безумство… чистейшее самоубийство, все равно как если бы вы с пятью пфеннигами в кармане вздумали затеять тяжбу с миллионером. Вам никогда не приходило в голову, что смешно нападать с пилочкой для ногтей на живущего в одном с вами доме систематического убийцу, который всегда начеку и вооружен автоматом?
— Дело тут не в оружии, а в людях. Просто было слишком мало готовых на это людей.
— Он позаботился, чтобы их осталось поменьше. Но всегда найдутся готовые умереть юнцы, сеющие смерть и умирающие сами, слепые фанатики какой-либо идеи.
— А когда идея побеждает, этих людей называют революционерами.
— А вы что — коммунист?
— Нет.
— А ваша «Серебряная шестерка»?
— Тоже нет. Это были люди молодые, воспитанные на идеях национал-социализма. Кроме Пелле, у нас был Мюке, сын оркестранта, в то время ему было пятнадцать лет, он играл на альте, состоял в гитлерюгенде и был зенитчиком в ПВО. Мюке в то время был прыток как заяц и отличался хладнокровием видавшего виды столичного мальца.
— Что с ним сталось?
— Исчез. Вероятно, умер.
— А кто возглавлял работу с листовками?
— Вальтер Хайнике, молодой токарь по металлу, у него была броня. Он замечательно играл на своей серебристой трубе. Его соло пользовались большим успехом. Спокойный, рассудительный, он руководил работой с листовками.
— А с ним что сталось?
— Казнен.
— И Пелле тоже?
— Исчез.
— И Ева Ланг тоже?
— Я с тех пор ничего о ней не слышал.
— Значит, в живых остались только вы и Пауль Ридель?
— Насколько я знаю — да.
— А Ридель тоже работал с вами?
— Только первое время. Его несколько раз вызывали в гестапо, после чего он, надо полагать, потерял охоту к листовкам.
М. задумался. Затем последовал основной вопрос. Я понял: он, как старый юрист, был уверен, что в ответе на этот вопрос найдет корень любого дела. Для него тут была подоплека любого преступления, любой жертвы, любой страсти. Он попросту привык в начале всякого рассказа слышать о бездонном взгляде той или иной сирены, а затем отталкиваться от этого фактора. Он принимал тривиальное явление за правило.
— Кто была эта женщина?
Скрывать не было никакого смысла. С тех пор прошло слишком много времени.
— Будьте откровенны, — сказал он. — Дело прошлое. Скажите, вы не замечали, что каждое преступление, каждое действие, совершенное под влиянием аффекта, даже каждый поступок с годами приобретает в наших глазах иное качество? Убийство, случившееся двадцать лет назад, вряд ли кого-нибудь волнует. Все — вопрос времени. Если убитый сгнил в земле — тем самым на земле уже разрешен вопрос о вине и об искуплении. Больше того, каждый умерший умирает вторично в коре нашего головного мозга много лет спустя, истлевает вместе с воспоминаниями. Тут существует некая таинственная параллель. У меня как раз был соответствующий случай. Спустя девятнадцать лет после убийства преступница предстает перед судом с блаженным лицом и отсутствующим взглядом. В данный момент она в провинциальной психиатрической больнице.
— Да, но то уголовное дело.
— Ну, разумеется, разумеется, я ведь говорил только о том, что знаю по опыту, как меняется качество всякого суждения в зависимости от времени. Итак, вы можете спокойно рассказать об этой женщине.
— Звали ее Ева Ланг, она была сестрой милосердия. Сколько-то времени работала в больничной лаборатории, затем ее уволили.
— Почему?
— Не чистокровная арийка. Ее бабушка была недостаточно хороша для тогдашних правителей.
— Но звезду она не носила?
— Нет.
— И Пауль Ридель любил ее?
— Во всяком случае, он всегда ждал ее у выхода и смотрел на нее собачьим преданным взглядом.
— Расскажите о ней подробнее. Как вы с ней познакомились?
Я вижу, вижу,
