У Людочки голос не просто хороший – волшебный! Когда она поёт «Соловья» Алябьева – кажется, что это сам соловей и поёт! Просто мурашки по коже бегут, так здорово. Даже невероятным кажется, как в такой маленькой девочке помещается такой сильный голос. Все прочат Людочке большое певческое будущее. А пока у неё – большое певческое настоящее: она выступает на всех школьных концертах. А Аня-большая ей аккомпанирует.
На хоре в музыкальной школе (его ведёт директор Любовь Григорьевна), произошла курьёзная история. Причём, на первом же занятии, на которое я пришла.
В хоре человек двадцать девочек. Большая половина поёт первым голосом. Человек семь – вторым. И только три человека поют третьим голосом: Аня-большая, ещё одна девочка и я. Поём на три голоса популярную в то время песню «Летите, голуби, летите».
Итак, поём!… Хорошо поём, душевно. Но Любовь Григорьевна прерывает наше пение резкими хлопками:
– Стоп, стоп, стоп! – Она внимательно и строго смотрит на нас: – Девочки! кто гудит?
Мы недоумённо переглядываемся – никто не гудит.
– Так, начнём сначала!
– «Летите, голуби, летите!… Для вас нигде преграды нет…»
Любовь Григорьевна вновь останавливает нас резкими хлопками:
– Девочки, кто всё-таки гудит? что за шутки? – Она уже начинает сердиться, а мы в полном недоумении. – Заново! но без этих шуток!
Поём… Любовь Григорьевна внимательно наблюдает за каждой из нас. Допели песню до конца. Тишина.
– Так, теперь поёт только первый голос, – говорит Любовь Григорьевна.
Спели.
– Теперь – поёт второй голос, – говорит Любовь Григорьевна.
Спели.
– А теперь – поёт третий! – говорит Любовь Григорьевна строгим голосом.
Поём… поём… Да так стараемся! Прямо из кожи лезем.
Любовь Григорьевна внимательно слушает и как-то странно смотрит на меня. «А я-то тут при чём?» – испуганно думаю я и пою с ещё большим старанием.
Спели. Тишина…
Любовь Григорьевна продолжает в грустной задумчивости разглядывать меня. Мне становится очень неуютно под её взглядом.
– Деточка, – говорит она каким-то жалостливым голосом, -. дело в том… – Она замялась, подыскивая слова. – Дело в том, деточка, что у тебя оказался очень низкий и очень сильный голос – ты всех заглушаешь. Поэтому мне и показалось вначале, что кто-то гудит. Что же мне с тобой делать?…
Я молчу. Что я могу сказать? Я не замечала раньше за собой таких свойств. И решительно не знаю, что с ними делать.
– Скажи, – говорит Любовь Григорьевна ласково-извиняющимся тоном, – тебя не очень огорчит, если… если я предложу тебе не ходить на хор?
– Да нет, вовсе не огорчит, – говорю я, а сама внутри прыгаю от радости: мне никогда не нравилось хоровое пение.
* * *
– Ура! мне не нужно ходить на хор! Сама директор меня от него освободила! – сообщаю я домашним.
– Почему?
– У меня слишком сильный голос!
– Странно, – говорит мама, – разве за это выгоняют с хора?… Может, мне пойти поговорить с учительницей?
– Ой, мамочка, не надо, прошу тебя, я ведь не собираюсь быть певицей.
На этом мои голосовые упражнения и кончились, едва начавшись.
* * *
Потом, спустя много лет, когда я буду заниматься на актёрских курсах, наш преподаватель скажет мне:
– Вы куда-то прячете свой голос. Вам надо его освободить, выпустить на волю, отчего вы так боитесь это сделать?
– У меня слишком громкий голос, я стесняюсь его.
– Это у вас-то слишком громкий голос?! Что за чепуху вы говорите? Вас едва слышно!
И когда, после долгих усилий и разнообразных упражнений по снятию мышечных и психологических зажимов, мне, наконец, удаётся это – освободить на волю того, кто всю жизнь жил в клетке – преподаватель изумлённо воскликнет:
– Послушайте, да у вас потрясающей силы и красоты голос!
– Вы шутите? Вы смеётесь надо мной?
– Ничуть! Только вы совершенно не умеете своим голосом пользоваться. Как же так? Владеть таким богатством – и не пользоваться им! Как же так?…
А вот так. Всю жизнь я стеснялась своего голоса, полагая, что я не говорю, а «гужу». Чтобы никого не заглушать, я предпочитала лучше отмалчиваться. На мой патологический страх речи теперь накладывалось ещё и убеждение, что у меня вообще «какой-то не такой, неправильный голос».
Отныне я старалась или говорить тихо, еле слышно, как-нибудь так – понезаметнее. Или – молчать.
Иногда мне в голову приходят очень умные вещи. Но я редко высказываю их вслух. Точнее – почти никогда. Как подумаю: что вот, надо открыть рот и начать выдавливать из себя слова, как засохшую пасту из тюбика, которая царапает горло, каждое слово – как шершавый камушек, – так и расхочется сразу что-либо говорить…
Есть особо нелюбимые слова, которые начинаются на нелюбимые звуки. Или внутри слова живёт нелюбимый, прямо-таки ненавистный звук, который я всячески стараюсь избегать. Или в начале слова стоят сразу несколько нелюбимых звуков – есть такие кошмарные слова, колючие и цепкие, как чертополох, сквозь которые немыслимо трудно продираться…
Забавно, что в нелюбимых у меня то одни звуки, то другие. По-моему, в нелюбимых у меня постепенно перебывали все буквы-звуки алфавита. Почему это происходит, мне неведомо. Был период, когда мне очень трудно было произнести звук «л», который до этого я любила, ведь он такой мягенький, ласковый, и вдруг (именно ВДРУГ) – между мной и звуком «л» воздвиглась как будто стеклянная стена – и все слова, начинающиеся на «л», сразу стали трудными и нелюбимыми. А у меня в то время подружка была – Люба, это ещё в Оренбурге, и я жутко страдала, особенно когда приходила к ней, а двери открывала её мама, и нужно было спросить: «Люба дома?»
– Тлюба дома? – спрашивала я, чем смешила и Любину маму, и саму Любу.
Люба хохотала:
– Запомни наконец: меня зовут не Тлюба!
Но произнести «л» без помощи «т» я в то время не могла.
А потом ВДРУГ возненавидела все глухие согласные и теперь старательно избегала слова, начинающиеся с «п» и «т» – того самого «т», который ещё недавно был моим помощником и моей опорой. И вот этот звук стал моим врагом. Кстати, звук «т» терпеть не могу до сих пор. Это самый для меня трудный, тошнотворный, тёмный звук – точно темница! Он как будто тащит меня в болотную тину… Одним словом – тоска да и только.
Были у меня одно время в загоне шипящие. О, как же я их ненавидела, эти змеиные звуки!… Потом настоящим камнем преткновения стал для меня звук «к». Долго страдала из-за звуков «с» и «ц». С каждым звуком у меня были особые, и чаще всего трудные взаимоотношения. Нелюбови накладывались одна на другую, и порой у меня почти не оставалось в запасе звуков, с которыми бы я дружила: и тот звук не люблю, и этот труден, и этот вряд ли смогу произнести…
С того самого лета, когда мне было пять лет, и со мной произошла та история, после которой я на какое-то время утратила дар речи – молчала, как немая, и мама с бабушкой думали, что это уже навсегда – с того самого лета у меня не было в жизни ни дня без этой изматывающей борьбы с ненавистными звуками. Никто даже не догадывался, чего мне это стоит – то, что всем даётся легко, без каких-либо усилий (ответить урок, да просто поболтать на переменке!). Для меня это постоянная внутренняя битва, в которой я чаще, увы, проигрываю… В восьми случаях из десяти страх оказывается сильнее меня. Он парализует меня. Он смеётся надо мной. Это мой реальный, конкретный враг. И я с ним вынуждена жить. Да не просто по соседству! МОЙ ВРАГ ЖИВЁТ ВНУТРИ МЕНЯ. Он пожирает мои силы и само желание жить. Он внушает мне отвращение к самой себе. Я не люблю себя. Я очень сильно себя не люблю.
…Поэтому говорение вслух (если я всё же решалась на это) было каждый раз отражением невидимого жонглирования словами: я постоянно внутренне разговаривала, репетировала, подыскивая дружественные звуки, с которыми мне было бы легче управиться, если я решусь открыть рот. У меня был внутри не по-детски огромный запас слов – такие большущие кладовые синонимов: каждое слово нужно было уметь при необходимости заменить на более лёгкое по звучанию, но смысл при этом страдать не должен. И когда мне надо было что-то сказать вслух, я быстро-быстро пробегала мысленным взором своё словарное хозяйство, находя то, что сегодня мне по зубам.
Ещё я себе напоминала укротителя. Я разрабатывала способы укрощения трудных слов. Вот это слово надо говорить быстро, на коротком сильном выдохе – чтобы поскорее его проскочить и оказаться в окружении более дружественных звуков. А это слово – лучше произносить, едва шевеля губами, почти не дыша – так его озвучить гораздо легче. А вот это – нужно произносить обязательно в сцепке с предыдущим словом, образуя из двух слов одно, и тогда трудный звук, запакованный в серёдку, уже не так страшен… Ну, и этот смешной (для окружающих) способ: когда перед трудным звуком прицепляешь «паровозик» – звук, который (сегодня) произнести лёгко, и этот лёгкий звук тащит за собой трудный звук и всё слово… О, это целая наука – как управляться с ненавистными звуками!
