— Как, по-твоему, дела у детей? — спросил он. — Джон какой-то замкнутый.
— Он такой и есть. Хватит к нему цепляться.
— Просто не хочу, чтобы он вообразил себя твоим маленьким мужем. Дом теперь кажется таким огромным!
— Это ты мне говоришь?
— Прости. — Ему действительно было стыдно, подтверждением чему были его руки на столе ладонями вверх.
— Просто поразительно, что двоим людям перестало хватать целой бутылки вина! — воскликнула Джоан.
— Заказать еще одну? — Втайне он пришел в смятение: расточительство! Увидев это, она сказала:
— Нет, просто перелей мне половину своего бокала.
— Можешь выпить весь, — ответил он, делая так, как ему сказали.
— Говоришь, у вас с ней замечательный секс?
Этот вопрос застал его врасплох, он испугался нежелательного развития беседы. Они с Рут придерживались этикета независимого адюльтера, а с Джоан надо было подчиняться некоему кодексу раздельного проживания.
— Так всегда бывает, когда двое не муж и жена.
— Зуб даешь, белый чувак? — Глотнув его вина, Джоан стала неудержимо веселой. Она приблизилась к нему настолько, насколько позволил стол. — Ты должен обещать, — слово «обещать» она сопроводила жестом негодования на саму себя, — никогда никому этого не говорить, даже Рут…
— Наверное, тебе не стоит мне это рассказывать. Не надо.
Он понял, почему до сих пор она была такой немногословной; ей давно хотелось поговорить о своем любовнике, он грел ее изнутри, как растущий плод. Теперь она решила его выдать.
— Прошу тебя, не надо! — сказал Ричард.
— Что за формализм! Ты единственный, с кем я могу поговорить. Из этого ничего не следует.
— Ты говорила так о том, что мы с тобой спим в моей квартире.
— Она против?
— Еще как!
Джоан захохотала, и Ричард в тысячный раз поразился совершенству ее зубов, этих ровных, закругленных, белоснежных, очерченных губами доказательств безупречности черепа и незапятнанности души. Ликуя и торжествуя, она принялась откровенничать про себя и Энди: как он воевал с гостиничным персоналом из-за отсутствия полотенец в снятом на несколько часов номере, как он всякий раз засыпает после секса ровно на семь минут. Ричард много лет знал этого Энди — стройного смуглого эксперта по корпоративному праву, разведенного участника изощренного слияния бизнес-гигантов. Щеголь и прилежный прихожанин, тот по поводу и без проявлял достоинство и, видимо, клюнул на поверхностный лоск Джоан, на ее самообладание в стиле Новой Англии, а не на жившего у нее внутри бесенка.
— Мой психоаналитик считает, что у Энди был симбиоз с тобой, а теперь, когда ты ушел, он мне кажется нелепым.
— Он не нелепый, а хороший, верный, красивый, состоятельный. Он прелесть. У него один изъян — любовь к тебе.
— Хочешь сказать, что он защищает тебя от меня? Его пуговицы!.. На застегивание всех своих пуговиц ему требуется не менее четверти часа. Если бы шили мужские костюмы-четверки, он бы носил такие. А мытье!.. Он каждый раз моет все.
— Хватит! — не выдержал Ричард. — Прекрати все это мне рассказывать!
Но у нее уже кружилась голова среди вращающихся зеркал ее измен, лицо так разгорелось, вся она так трепетала, что официантка, наливая им кофе, сочувственно хихикала. Лицо Джоан уже напоминало цветом пион, бледно-голубые глаза стали почти прозрачными. Он разглядел сквозь ее слова, что она хотела сказать: эти любовники, пусть мы их и любим, не мы, они не так священны, как реальность. Реальность — это мы. У нас дети. Мы отдавали друг другу наши юные тела. Мы давали обещание вместе состариться.
Джоан рассказала об одном случае у нее дома, то есть в доме, раньше принадлежавшем им обоим, когда внезапно заявился водопроводчик. Ричарду пришлось смеяться вместе с ней. Проблемы с трубами были старой шуткой, непрекращающейся сагой.
— Звонок в дверь. Врывается мистер Келли — ну, ты знаешь, как в спальне слышно все происходящее на кухне, мы сами от этого страдали… — Она подняла глаза, чтобы убедиться, что он понял намек. Он кивнул, она продолжила: — В самый ответственный момент! — И жестом, родственным постукиванию пальцем по ладони в машине, на которое он когда-то обратил внимание, она изобразила в воздухе букву «о», словно собралась написать все слово «ответственный». Движение было энергичное, но робкое, изящное, но неуверенное, доверчивое; он понял весь его смысл, понял и другое: что она никогда, никогда не перестанет жестикулировать у него внутри, что бы их ни разлучило, даже смерть — ее жесты останутся, высеченные в хрустале.
Ричард Мапл не знал, что хуже: происходящее с ним или смерть. Его жена сидела, скрючившись, на их прежней общей кровати и, всхлипывая, рассказывала ему о своем настроении: она чувствовала себя побитой, ею владела депрессия, она была близка к самоубийству. Они прожили врозь полтора года, но ничего этим не добились, язва даже не начала зарубцовываться, вся она была одной зияющей раной, вопившей: «Вернись!»
Она старела: когда она в плаче роняла голову, кожа под глазами морщилась и шла пятнами, в уголках рта обозначились морщины. Это трогало его даже больше, чем красота. Она инстинктивно сложила руки на коленях — белизна на черной фланели юбки; благодаря йоге она сохранила гибкость, на которую еще не покусился возраст, сжалась, как пружина, превратилась в ядро, полный разрушительной энергии пушечный снаряд.
— Прости, — говорила она, — я не нарочно. Мне бы хотелось быть жизнерадостной и храброй, махнуть на все это рукой. Удивительно, но даже дети…
— Особенно дети, — поправил он ее. — Они держатся отлично.
— А я нет? — спросила Джоан чуть менее безнадежным голосом, воодушевившись от жажды справедливости. — Я тоже держусь, просто… — Морщины, эти слезы плоти, стали еще заметнее. — Каждое утро, проснувшись, я вспоминаю причины, мешающие мне прыгнуть в реку. Ты не знаешь, что это такое.
Она была права, как всегда: он был этому чужд. Представляя, как она прыгает в реку, он думал только о ледяной воде и о тяжести набухшей от воды фланелевой юбки. Она была отличной пловчихой, а речка не отличалась глубиной.
— А ты знаешь, каково мне было столько лет лежать рядом с тобой в бесполезном ожидании?
— Знаю, знаю, ты тысячу раз это повторял. Да, кое-что происходило, очень редко, но мне сейчас не до споров. Я жалуюсь не на факты, а просто… просто…
— Просто тебе хочется умереть, — закончил он за нее.
Она кивнула и всхлипнула.
— А еще я думаю о том, как это оскорбительно для всех, для детей.
Изучая ее, восхищаясь ее компактной, симметричной позой, он хотел умереть вместе с ней; он чувствовал, как она корчится у подножия белой стены у него внутри. Ему хотелось вырваться из всего этого, из жизни и здоровья, которые он приобрел, уйдя от нее, из мелких, тщетных усилий стать счастливым. Его счастье, его здоровье сейчас казались мелочами по сравнению с их священным несчастьем на двоих. Но выхода не было, оставалось брести вперед наугад, подобно солдату, воюющему под поблекшими лозунгами за проигранное дело.
— Жизнь со мной тоже вгоняла тебя в депрессию, — сказал он Джоан. Снова один из лозунгов.
— Знаю и не обвиняю тебя. Я не требую, чтобы ты что-то сделал, просто хочу, чтобы…
— Что? — Он переминался на ноющих ногах, поглядывая на часы. Он торопился на встречу.
— Чтобы понял!
— Если я еще что-то пойму, то это кончится полным параличом, — сознался он. — Чем, кроме возвращения, я могу тебе помочь?
— Это не поможет, об этом я не прошу.
Он не верил ей, но от одной вероятности того, что она говорит искренне, у него алчно подпрыгнуло сердце — так подпрыгивает рыбешка, ловящая брошенный в аквариум корм. Только у этого корма был горький вкус.
— Тогда чего бы тебе хотелось, милая? — Он сразу пожалел, что назвал ее «милой». Как он ни пытался слить воедино, вытянуть в одну струну все свои измены, они упрямо множились и ветвились.
— Чтобы ты понял, каково мне.
— Если бы я лучше понимал, каково тебе, то мы, вероятно, к этому не пришли бы. Но мы пришли. Теперь дай этому совершиться. Так ты только терзаешь всех, начиная с самой себя. У тебя есть здоровье, дети, деньги, дом, друзья — всё, кроме меня. Вместо меня у тебя свобода и достоинство, которых ты не имела раньше. Скажи, что я делаю не так! — взмолился он.
Эти его слова вызвали у нее смех, похожий на кудахтанье; он вдруг смекнул, что своей неподвижной позой она сильно смахивает на курицу-наседку.
Он уже опаздывал, и Джоан это знала. Ему было пора бежать.
— У тебя впереди еще долгая жизнь, — продолжил он. — Тебе грешно говорить о смерти. Зачем все это тянуть? Мне это отвратительно. Хватит мазать меня клеем. Я прихожу сюда видеться с детьми, а не чувствовать себя по твоей милости виноватым.
