Вместо письма я сейчас же послал отцу телеграмму: "Что бы там ни было, повидай мать".
После этого я написал ему длинное письмо и отправил его заказным авиапочтой. На следующий день пришло другое письмо - от отца. Он писал, что ходил и виделся с мамой. В ответ на это письмо я опять послал телеграмму, а потом написал другое большое письмо и тоже отправил его заказным авиапочтой.
Целую неделю я получал от папы письма каждый день. Он писал - я, дескать, наверно, пойму, что он хочет сказать, говоря, что мой брат Вирджил куда лучше нас обоих благодаря маме.
"Мы с тобой слишком долго жили в стороне от женской половины рода человеческого, а ведь на них держится мир, так что ищи скорей свою девушку".
Как-то раз отец мне прислал полдюжины фотокарточек, где мама, брат Вирджил, дядя Нил и он сам были сняты в группе. Меня поразило, как молодо и красиво все они выглядят, несмотря на то, что никто из них не улыбался, как это делает почти каждый, когда фотографируется, но особенно я был взволнован тем, как выглядит отец рядом с мамой и Вирджилом. У него был такой вид, будто ничего и не случилось, будто он был с ними всегда. Я ему так и написал и просил его рассказать мне все про маму, и Вирджила, и дядю Нила. Я был счастлив, как никогда в жизни, и показал фотокарточки моей семьи писателю, а потом мы с ним сидели и толковали о нашем дезертире и никак не могли решить, что же нам с ним все-таки делать.
- Если бы нас перевели в другую часть, - сказал я, - нам бы не пришлось писать сценарий о дезертире, правда?
- Нет, нет, не пришлось бы, - сказал писатель.
- А вам бы хотелось вернуться в Нью-Йорк?
- Ну да, конечно. Нью-Йорк - это родина моя и жены, и мы хотели бы, чтобы наш сын тоже родился там.
- Ваш сын? Откуда вы знаете, что это будет сын?
- Это наш первенец, и это будет сын, - сказал писатель.
Я спустился вниз в производственный корпус, чтобы узнать у Джо Фоксхола, хочет ли он тоже перебраться с нами в Нью-Йорк. Работа была у него вроде моей благодаря его высокому культурному уровню и образованию: он печатал для писателей на машинке и был у них на побегушках. Я встретил его с шестью бутылками кока-колы в руках - по числу писателей.
- Джо, - сказал я, - срок моего пребывания здесь истекает через неделю, и я...
- Это ты так думаешь, - сказал Джо. - Никуда ты не уедешь, и не мечтай. Увольнений от этой войны не предвидится.
- Екклесиаст, - сказал я. - Увольнений, может, не будет, но есть такая вещь, как откомандирование. Хочешь, тебя откомандируют обратно в Нью-Йорк вместе со мной?
- Я уже подумывал о том, чтобы спросить у тебя разрешения позвонить этой женщине, - сказал Джо. - Я хотел ее просить вызволить меня к черту из армии. А то я скоро запущу кому-нибудь в голову одной из этих бутылок.
- Не думаю, чтобы кто-нибудь мог тебя вызволить из армии, - сказал я. Но очень вероятно, что удастся отправить тебя обратно в Нью-Йорк, если тебе охота снова оказаться среди тамошней публики.
- Да ведь здешняя ничуть не лучше, - сказал Джо. - Тебе нужен мой порядковый номер?
- Он есть у меня.
- Ну что ж, хорошо, - сказал Джо. - Большое тебе спасибо. Как ты думаешь, когда мы будем знать?
- Где здесь телефонная будка?
Джо показал мне телефонную будку. Я взял у него бутылку кока-колы, вошел в будку и закрыл дверь, а Джо стоял снаружи, пил из другой бутылки и ждал. Моя знакомая очень обрадовалась, что я позвонил, так как она уже уладила все свои дела - продала дом со всем, что в нем было, - и скоро собиралась уехать.
- Когда? - спросил я.
- Как только устрою все и для вас тоже.
- Куда вы едете?
- В Нью-Йорк ненадолго, потом домой, в Сан-Франциско. Сейчас я позвоню своему приятелю, а потом сразу вам. Никуда не уходите.
Я вышел из будки, и мы с Джо выпили еще по бутылке кока-колы, и тут же зазвонил телефон.
- Все в порядке, - сказала она. - Всех троих - в течение недели.
Она дала мне название одного из крупнейших и самых дорогих отелей в Нью-Йорке и свою настоящую фамилию - не ту, что стояла на карточке.
- Я не знал, что вы замужем, - сказал я.
- Господи боже мой, - отвечала она. - У меня сын в школе в Мэриленде и дочь тоже в школе в Пенсильвании. Муж умер вот уже десять лет. Позвоните мне, когда приедете в Нью-Йорк. Если я еще буду там, мы с вами пойдем куда-нибудь танцевать.
- Я не умею танцевать.
- Ну посмотрим, как танцуют другие. Если же вы меня не застанете, спросите мой новый адрес и пишите мне иногда - я хочу знать, как ваши дела.
- Хорошо, - сказал я. - Что вы думаете делать в Сан-Франциско?
- Читать, - ответила она. - Я люблю читать. Ну, берегите себя.
- Ладно, - сказал я.
Я вышел из будки, и Джо спросил:
- С чего это ты расплакался?
- Ничего, пустяки, - сказал я. - Попробуй покури в тесной будке, и у тебя слезы потекут.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Весли в первый раз видит свое имя напечатанным в журнале и не знает, как к этому отнестись
Я поднялся обратно в гору, чтобы сообщить новость писателю. Он сидел за своим столом и просматривал свежие журналы, только что им полученные.
- Я думаю, через недельку мы будем в Нью-Йорке, - сказал я. - Джо Фоксхол, вы и я.
- Раз вы говорите, - сказал писатель, - значит, так и будет.
Он протянул мне журнал, который просматривал, - это был "Нью рипаблик". Он ничего не сказал, но я понял, что он хочет, чтобы я в нем что-то прочел. От того, что я увидел наверху на левой странице, меня бросило в пот: "Письмо отцу". Я прочел только первые несколько слов и сразу узнал письмо, которое я написал отцу, когда он сбежал; это письмо я кинул тогда в корзину. В конце письма стояло мое имя.
- Я не имел права этого делать, - сказал писатель, - но тем более не имел права не сделать этого. Я случайно полез в корзинку в поисках конверта, на котором записал одно название для рассказа, и обнаружил ваше письмо к отцу. Я послал его в журнал, но вам ничего не сказал, так как не был уверен, что редакция согласится его напечатать. Если бы мне его вернули, я бы попробовал в каком-нибудь другом журнале, но, как видите, его напечатали редакция согласилась со мной. Они прислали мне письмо, где спрашивают о вас и высказывают желание познакомиться со всем, что вы уже написали или что вам случится написать в будущем. А я им отвечал, чтобы пока не упоминали ваше имя среди сотрудников журнала, так как полагал, что вы им расскажете о себе сами, когда они в следующий раз напечатают чтонибудь ваше. Надеюсь, вы не очень расстроены...
- Не то что расстроен, - сказал я, - но как быть с отцом? Ведь это письмо написано ему, а я решил его не посылать, чтобы, ну, его не обидеть.
- Думаю, он поймет, - сказал писатель. - Письмо это не только ему одному, ведь так? И не только от вас одного, правда? Так всегда бывает с писателем. Это и хорошо, и плохо; но плохо ли это или хорошо, а все, что вы ни пишите, это все для читателя. Я так же в этом уверен, как и в том, что все, что ни пишу я сам, - это тоже для читателя. Я знаю, что поступил чертовски бесцеремонно, но думаю, что сделал правильно, а когда вы прочтете письмо до конца, надеюсь, вы со мной согласитесь.
Я взял журнал, сел за свой стол и прочитал письмо от слова до слова, а потом прочел еще раз, потому что никак не мог опомниться. Это было точно то, что я тогда написал, слово в слово, только я почти все успел позабыть - я был злой и усталый, когда это писал, - а теперь, когда я прочел письмо в журнале, которое никак не ожидал увидеть когда- нибудь снова, - так вот, все вышло так, как говорил писатель: будто не я писал письмо отцу, а будто кому-то нужно было высказаться, и он это сделал. Я обливался потом, без конца курил и чувствовал, что я не то заболел, не то схожу с ума - и каждый раз, как я видел свое имя в конце письма, все никак не мог понять, что случилось.
Странное чувство охватило меня: какое-то особенное, новое одиночество и масса разных других ощущений. Кто я такой, чтобы писать? Имею ли я право на это? И если я могу писать вещи вроде этой - значит, могу написать и кучу других вещей. Хочу ли я быть писателем? Хочу ли отличаться от других и видеть вещи по-своему, и запоминать то, что вижу, и писать обо всем без конца? И как это выйдет у меня - по- серьезному, или я только смешное буду видеть во всем? В самом деле, отличаюсь ли я чем-нибудь от других? Писатель, который был со мной, казалось бы, ничем от других не отличается. По нему не видно было, чтобы он все время наблюдал и запоминал окружающее. То, что он писатель, ничуть его, казалось бы, не тяготит.
Не знаю, что это вдруг со мной случилось, только я разревелся. И я плакал не про себя, как это бывает, когда хочешь удержаться от слез. И не так я плакал, когда можешь скрыть все, кроме слез, которые заливают глаза. Я ревел по-настоящему, навзрыд, но прежде я вышел из здания и убежал в поле, под купу деревьев, где никто не мог меня видеть.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Весли проливает горючие слезы, соблюдая, однако, известный порядок
Сначала, надо думать, я заплакал оттого, что я писатель и ничего уж тут не поделаешь, а потом уж стал плакать заодно обо всем, о чем только когда-нибудь плакали люди.
