— Не знаю, — сказала Миранда. — Откуда мне знать? — И прибавила, как будто этим все объяснялось: — Она была очень красивая. Очень красивая, все так говорят.
— Не все, — решительно возразила кузина Ева и покачала головой. — Вот я никогда так не считала. С ней уж чересчур носились. Эми была недурна, но с чего они взяли, что она красивая? Не понимаю. В юности она была тощенькая, потом, на мой взгляд, слишком располнела, а в последний год опять стала совсем тощая. Но она вечно выставлялась напоказ, вот люди и глазели на нее. Верхом она ездила слишком лихо, танцевала слишком бойко, говорила слишком много, не заметить ее мог бы только слепой, глухой, и притом тупица. Не то чтобы она была криклива и вульгарна, нет, но она вела себя чересчур вольно.
Кузина Ева умолкла. Перевела дух и сунула в рот мятный леденец. Миранде представилось — вот кузина Ева ораторствует с трибуны и время от времени делает передышку ради мятного леденца. Но почему она так ненавидит Эми, ведь Эми умерла, а она жива? Жить — неужели этого мало?
— И в болезни ее тоже не было ничего романтичного, — опять заговорила кузина Ева. — Хотя послушать их, так она увяла, точно лилия. А она харкала кровью — хороша романтика! Заставили бы ее как следует поберечься да потолковей ухаживали бы, когда болела, так она, может, и по сей день была бы жива. Но нет, куда там. Лежит, бывало, на диване, кутается в нарядные шали, кругом полно цветов, хочет — ест что попало, а не хочет — ничего не ест, после кровохарканья поднимется и скачет верхом или мчится на танцы, спит при закрытых окнах; и вечно толкутся гости, с утра до ночи смех да разговоры, а Эми сидит как на выставке, не приляжет, лишь бы кудри не помять. Да такая жизнь и здорового в могилу сведет. Вот я дважды была на волоске, и оба раза меня по всем правилам укладывали в больницу, и я лежала, пока не выздоровею. И я выздоравливала, — голос кузины Евы зазвучал подобно трубному гласу, — и опять принималась за работу.
«Красота проходит, характер остается», — шепнула Миранде прописная истина. Унылая перспектива; почему сильный характер так уродует человека? Заветное желание Миранды — быть сильной, но мыслимо ли на это решиться, когда видишь, какую это накладывает печать?
— У Эми был прелестный цвет лица, — говорила меж тем кузина Ева. — Совершенно прозрачная кожа и яркий румянец. Но это от туберкулеза, а разве болезнь красива? И она сама погубила свое здоровье: когда ей хотелось ехать на бал, пила лимон с солью, чтобы прекратились месячные. На этот счет у девушек было дурацкое поверье. Воображали, будто молодой человек тронет тебя за руку или даже только посмотрит — и сразу поймет, что у тебя за нездоровье. Да не все ли равно? Но девицы в те времена были чересчур застенчивые и почитали мужчин весьма искушенными и мудрыми. Я-то считаю, что мужчина никогда не поймет… нет, все это глупости.
— По-моему, если у девушек нет средства получше, им надо бы оставаться дома, — заявила Миранда, чувствуя себя личностью весьма современной и умудренной опытом.
— Они не смели. Балы да танцы — это была их ярмарка, пропустить ее девушке опасно, всегда найдутся соперницы, только того и ждут, как бы перехватить поклонника. Соперничество… — Кузина Ева вздернула голову, вся напряглась, ни дать ни взять боевой конь почуял поле битвы. — Вам, теперешним, и не снится, что это было за соперничество. Как эти девицы поступали друг с другом… на самую низкую подлость были способны, на самый низкий обман…
Кузина Ева заломила руки.
— Это просто эротика, — с отчаянием сказала она. — Ни о чем больше они не думали. Так прямо не говорилось, прикрывали всякими красивыми словами, но это была просто-напросто эротика. — Она поглядела за окно, в темноту, увядшая щека, обращенная к Миранде, густо покраснела. И опять Ева обернулась к спутнице. Сказала гордо: — По зову долга я выступала с любой трибуны, хоть на улице, и, когда надо было, шла в тюрьму, и не смотрела, здорова я или больна. Оскорбления и насмешки, толчки и пинки сыпались на меня так, будто я богатырского здоровья. Но мы не позволяем телесным слабостям мешать нашей работе, это входит в наши убеждения. Ты понимаешь, о чем речь, — сказала она так, словно до сих пор это было тайн ой. — Ну вот, Эми поступала смелее других и как будто ничего даже не старалась отвоевать, но она просто была, как все, одержима эротикой. Вела себя так, будто нет у нее на свете соперниц, прикидывалась, будто и не знает, что за штука замужество, но меня не проведешь. Все они ни о чем другом не думали и думать не хотели, а на самом деле ничего не знали и не понимали, и внутри у них был тлен и разложение… разложение…
Миранда поймала себя на том, что опасливо следит за длинной вереницей живых трупов — изъеденные тленом женщины весело шагают к мертвецкой, распад плоти скрывают кружева и цветы, головы подняты, мертвые лица улыбаются… и она хладнокровно подумала: «Конечно, ничего подобного не было. Это такая же неправда, как то, что мне говорили прежде, и так же романтично». И она поняла, что устала от напористой кузины Евы и хочет спать, хочет очутиться дома, пускай бы уже наступило завтра, скорей бы увидеть отца и сестру, они такие живые, такие надежные, они посмеются над ее веснушками и спросят, не голодная ли она.
— Моя мама была не такая, — по-детски сказала она. — Моя мама самая обыкновенная женщина, она любила стряпать. Я видела вещи, которые она сшила. Я читала ее дневник.
— Твоя мама была святая, — машинально отозвалась кузина Ева.
Миранда, возмущенная, смолчала. «Никакая мама была не святая», — хотелось ей крикнуть в лицо Еве, в огромные, лопатами, передние зубы. А кузина Ева меж тем набралась злости и разразилась новой речью:
— Эми вечно мне твердила: «Выше голову, Ева, докажи, что хоть у тебя нет подбородка, но есть воля», — начала она и даже затрясла кулаками. — Всегда все родичи меня изводили из-за моего подбородка. Всю молодость мою отравили. Представляешь, что это за люди, — продолжала она с яростью, пожалуй чрезмерной для такого повода. — Называли себя воспитанными, а сами отравляли жизнь молоденькой девушке из-за одной некрасивой черточки! Ну конечно, сама понимаешь, они просто шутили, все просто очень забавлялись, это говорилось не в обиду, нет-нет, не в обиду. Вот в чем самая жестокость. Вот чего я не могу простить! — выкрикнула она, так сжимая руки, точно выкручивала тряпки. — Ох уж эта семья! — Она перевела дух и села свободнее. — Гнуснейшее установление, его надо бы стереть с лица земли. В семье корень всех наших несчастий, — докончила она, напряжение отпустило ее, и лицо стало спокойное. Однако она еще вся дрожала. Миранда взяла ее руку и задержала в своей. Рука трепыхнулась и замерла, и кузина Ева сказала: — Ты понятия не имеешь, что некоторым из нас пришлось пережить, но я хотела тебе показать оборотную сторону медали. И заговорила я тебя, уже поздно, а тебе надо выспаться и встать наутро свеженькой, — хмуро докончила она и зашевелилась, громко шурша нижними юбками.
Миранду и правда одолела слабость, она собралась с духом и встала. Кузина Ева опять протянула руку и привлекла Миранду к себе:
— Спокойной ночи, деточка. Подумать только, ты уже совсем взрослая.
Миранда чуть поколебалась и вдруг поцеловала ее в щеку. Черные глазки на мгновенье влажно блеснули, и в громком, резком голосе кузины Евы — голосе привычного оратора — послышалась теплая нотка:
— Завтра мы опять будем дома, предвкушаю с удовольствием, а ты? Спокойной ночи.
Миранда уснула, даже не успев толком раздеться. И внезапно оказалось — уже утро. Она еще силилась закрыть чемодан, когда поезд подошел к их маленькой станции, и вот на перроне отец, лицо у него усталое и озабоченное, шляпа надвинута на самые брови. Миранда постучала по оконному стеклу, чтобы он ее заметил, потом выбежала вон и кинулась ему на шею.
— Ну, вот и моя большая дочка, — сказал он, будто ей все еще семь лет.
И при этом отстранил ее, и голос прозвучал натянуто. Отец не рад ее видеть, он никогда ей не радовался с тех пор, как она сбежала из дому. Миранде никак не удавалось убедить себя, что так оно и будет; хоть и знала, но за время от одного приезда домой до другого не умела с этим примириться. Отец посмотрел поверх ее головы, сказал без удивления:
— А, Ева, здравствуй, я рад, что кто-то тебе телеграфировал.
Опять Миранда почувствовала, что ее оттолкнули, опять уронила руки, вскинутые для объятия, опять глухой болью сжалось сердце.
— Никто из моих родных за всю мою жизнь мне не телеграфировал, — сказала Ева, лицо ее теперь обрамляла жидкая черная вуаль, видимо сберегаемая нарочно для семейных похорон. — Я узнала о случившемся от Кези-младшей, а та узнала от Габриэла-младшего. Гейб, надо полагать, уже приехал?
— Кажется, все съехались, — сказал отец Миранды. — В доме полно народу.
— Если угодно, я остановлюсь в гостинице.
