Ознакомительная версия.
Номер Девять говорит:
— Ну да. Прямо.
Меня не удивляет его скепсис, и я не настаиваю. «Мистер Спейн, — говорю я себе, — давно усвоил, что скептику надо все показать дважды и сказать трижды…» Я навсегда усвоил этот урок, дожидаясь того самоката.
Гудя клаксоном, О'Грейди проехала сквозь праздную толпу и остановилась у тротуара.
— Ну что, дружок? Когда-нибудь катались на «роллс-ройсе»?
— Нет, мэм, я ни на чем таком не катался, кроме поездов. Я думал, вы надо мной подшутили.
— Я таких шуток не признаю. Садитесь.
Я колебался.
— Как я уеду? Неудобно бросать друзей и лошадь.
— Ваши друзья при деле, а лошади не мешает отдохнуть. И вам тоже, по моему профессиональному мнению. — Она протянула руку, — Залезайте. Палец у вас распух ужасно. Если не выпустим жидкость и не перевяжем, вы в свой красивый сапог несколько месяцев не влезете. Тем более — в стремя. Так что цыц, и залезайте, нерешительный журавль, вся улица на нас глазеет.
Это меня и убедило: мысль, что все увидят, как меня везет по городу на «роллс-ройсе» с золотыми украшениями женщина с оранжевыми волосами. Особенно если увидит одна заносчивая наездница. Я замолчал и влез, и мы запылили к городу. Я последний раз оглянулся украдкой и не увидел никаких девушек, кроме Сью Лин. Она стояла в дверях с бадейкой в одной руке и полотенцем в другой.
Личный вагон Нордструма стоял рядом с экстренным поездом «Родео». Из окна тянулись телеграфные провода, на задней площадке была установлена подзорная труба. Прихрамывая в одном сапоге, я пошел по шлаку за О'Грейди. Она отперла дверь и помогла мне подняться по лесенке. Вагон показался мне еще роскошнее, чем в первый раз, — ореховые шкатулки с пистолетами, темно-бордовые ковры, в золоченых рамах картины с лошадьми и всадниками. В одном конце — нарядный письменный стол красного дерева, на стене — голова уродливого мустанга. В другом конце огромное, с наклонной спинкой кресло, словно трон плутократа.
— Он почти погубил вашу красоту, мой сладкий. Садитесь и отдохните в лечебном кресле Оливера, а я пока сделаю так, чтобы нам не мешали.
Нордструм построил себе раздвижные стены гармошкой. Женщина улыбнулась мне в щелку:
— Я сбегаю к поезду, принесу свою шкуру.
Стены сомкнулись, и я остался вдвоем с креслом.
«Лечебное» было правильным словом: я уснул раньше, чем прекратился скрип кожи.
Когда я снова открыл глаза, в вагоне горели керосиновые лампы, а нога моя опять была в воде, только на этот раз ледяной, в фаянсовом тазу.
— Мне жалко вас будить, мой сладкий, но мы и так задержались — давно пора облегчить ваш пальчик. Откройте рот пошире… Молодчина. Скоро будете улыбаться как майская луна. Откиньтесь, и сестра О'Грейди развлечет вас историей своей грешной жизни.
Когда лицо мое пришло в порядок после ложки горчайшего сиропа, я ее оглядел. Сестра О'Грейди надела на оранжевые волосы белую шапочку с красным крестом, но этим ее медицинская форма исчерпывалась. Кожаный ковбойский наряд она сменила на платье из газа или чего-то такого. Сквозь него просвечивали лампы и кое-что еще кроме них.
Она рассказала, что до того, как связалась с Дико-Западной компанией, работала — пусть в это трудно поверить — старшей сестрой больницы в Бронксе. Я поверил, как только она ко мне прикоснулась. Это было прикосновение медсестры — при всех ее мозолях и ожогах от веревки. И голос был мягок, как ирландский ликер со сливками. Она болтала о своей семье в Голуэе, об учебе в школе Святой Бригиты в Бруклине. С гордостью сказала, что сама платила за обучение, хотя часто приходилось заниматься кое-чем таким, чем девушки из хороших семей не гордились бы. Но аттестат получила так же, как хорошие девушки. Я спросил, как случилось, что нью-йоркская медсестра стала королевой разъездного шоу.
— Да уж, королевой, — засмеялась она. — Как случилось, мой сахарный? Случилось так, что выпал мне ломоть, намазанный маслом. Понимаете, на некоторых спортивных представлениях в «Мэдисон-сквер-гардене» должна дежурить медицинская сестра. Мне случайно досталось дежурить на представлении Буффало Билла, и в этот вечер с ним самим случился «казус на манеже», как писали газеты. Он подкрепился малость лишка из серебряной своей фляги — пере-подкрепился, я бы сказала, — и седло уехало из-под него на манежном галопе, его коронном номере. Упал не сильно. Даже не без изящества. Но случайно приземлился на снайпершу, которая как раз вышла с корзиной бутылок для расстрела. Сломал ей ключицу и передавил почти все бутылки. Изрезался, как в поножовщине. Я остановила кровь, зашила порезы и залатала раненую гордость. И что? — Она улыбнулась и пожала плечами в газе. — Скачу, стреляю и штопаю уже на следующем представлении в Кони-Айленде. И сестра Мэгги Пейджин — уже Ирландская Всадница Мэгги О'Грейди.
— Но раньше вы, конечно, ездили верхом?
— Раньше верхом я ни на ком не ездила, кроме двуногих. И стреляла только из пугача.
— Это просто удивительно.
— У медицинских сестер глаз набитый, — Она вынула мою ногу из воды и потрогала ее запястьем. — Достаточно остыла, должна онеметь. Не дергает?
Я сказал, что почти нет и все онемело, аж до кончика носа.
— Это подействовала ложечка Джей Коллис Брауна [43] — лучший подарок Британской империи милосердному искусству медицины. Можете подвинуть поближе лампу на столе Оливера?
Лампа осветила мою ногу, а дама О'Грейди вынула длинную шляпную булавку, которой была приколота к волосам ее медицинская шапочка. Она сняла стекло с лампы и поднесла булавку к огню.
— Э, — запротестовал я, — Пальцу и так досталось.
— Это только цветочки, ему еще не так достанется, если не выпустим застойную жидкость. Если не пустить кровь, завтра этот несчастный палец будет величиной с баклажан и задергает так, что света не взвидите, — Булавка накалилась докрасна. — Откиньтесь, красавец, и доверьтесь вашим ангелам. А няня О'Грейди гарантирует, что ничегошеньки не почувствуете, кроме облегчения и благодарности.
Она приложила раскаленный конец булавки к синему ногтю, но не воткнула, а дала булавке прожечь его, опускаясь под собственной тяжестью. Поднялась струйка дыма, но я не почувствовал боли.
— Запах как от горячей подковы на копыте, а? То же самое: ни в копыте, ни в ногте нет нервных окончаний.
Поэтому и боли нет, пока не дойдет… держитесь теперь… до живого!
Ногу пронзила боль, из пальца ударил фонтан черной крови. Она держала мою ступню в мозолистой ладони и полотенцем вытирала кровь. Кровь остановилась. Дергать перестало.
— Честное слово, мэм… Мисс О'Грейди… Со мной такое в первый раз.
— Мэгги вполне достаточно. — Она улыбнулась. — Черная кровь забрызгала ей шею и плечи, прозрачное платье было испорчено. Она окунула полотенце в ледяную воду и туго обмотала мою ступню, — Так, теперь дайте отдых вашим тощим костям, а я сделаю вам шведский массаж в голуэйском стиле, — Она встала, зашла за кресло и отклонила спинку еще сильнее назад, — Пока я вас разминаю, мой сладкий, в уплату за услуги можете попотчевать меня историей вашей жизни.
Попотчевал. Пока ее руки продвигались под воротом, разминая и успокаивая стянутые мышцы, я мрачно молол чуть ли не обо всем на свете, особенно о моих чувствах к Джорджу, Сандауну и Саре Меерхофф, о том, как я хочу им понравиться.
— Но отчего так уныло? Все трое — душки, как их не обожать?
— Но с чего мне так загорелось произвести на них впечатление? Всю жизнь я провел среди благородных господ и знатных дам — и плевать хотел, нравлюсь я им или не нравлюсь. А сейчас? Расшибаюсь в лепешку, чтобы хорошо выглядеть в глазах индейца, негра и евреечки, которая выдает себя за скво. Можете объяснить, почему южный джентльмен ведет себя так глупо?
Что-то капнуло мне на лицо. Женщина убрала руки и отвернулась, вытирая щеки.
— Нет, мой сладкий, не могу объяснить. Но, как низкородная барачная девка, могу быть глубоко этим тронута. Тсс! По-моему, это их кабриолет колдыбает по рельсам. — Она отодвинула занавеску и выглянула. — Черт, в самом деле, Оливер и сивый мерин Билл. Ну, все, родной, повеселились и хватит. Пойду сниму это дурацкое платье и пятна смою — а то ведь могут не так понять.
Она быстро наклонилась, поцеловала меня в щеку и скрылась за раздвижной перегородкой, прихватив с собой лампу. Я понимал, что надо встать и убраться потихоньку, как Златовласка, пока не пришли законные хозяева. Но уж больно глубоким было кресло Папы-медведя и мое оцепенение. Помню, как раздвинулась на секунду перегородка и заглянули две тени. Они разговаривали шепотом.
— Это наш молодой красавчик, — произнес голос Буффало Билла, — В объятиях мамы Морфея, насколько я знаю сестру О'Грейди.
— Мальчикам нужна мама, — отвечал Нордструм, — Пусть себе спит. Не откажетесь от рюмки, пока ждем гостей?
Ознакомительная версия.
