молитвенники, групповые фотографии – пулеметный расчет, выстроившийся в ряд, все румяные, веселые, как футбольная команда на фотографии для школьного ежегодника; теперь они лежали в траве, скорчившиеся и распухшие, – пропагандистские открытки с изображением солдата в австрийской форме, опрокидывающего женщину на кровать; рисунки были выполнены в импрессионистической манере, с привлекательными персонажами, и не имели ничего общего с реальной картиной изнасилования, когда женщине задирают юбку и натягивают подол на голову, чтобы заглушить крики, а иногда кто-то из товарищей еще и сидит у нее на голове. Таких стимулирующих открыток прямо накануне наступления, судя по всему, было выпущено множество. Теперь они лежали на земле вперемешку с непристойными фотооткрытками, маленькими карточками деревенских девушек, сделанными деревенскими фотографами, иногда с детскими фотографиями и письмами, письмами, письмами. Вокруг погибших всегда и везде валяется много бумаг, и обломки этого наступления не составляли исключения.
Эти трупы были недавними, и никто ни о чем не позаботился, кроме как об их карманах. Ник заметил, что наших мертвых, или тех, о которых он все еще думал как о «наших мертвых», было на удивление мало. Мундиры у них тоже были расстегнуты и карманы вывернуты, и по положению их тел можно было понять, как именно и насколько искусно велось наступление. И распухли от жары все одинаково, независимо от национальной принадлежности.
Под конец город, очевидно, оборонялся лишь огнем с нижнего участка дороги, и мало у кого из австрийцев была возможность отступить – если у кого-то она вообще была. На улицах лежало всего трое убитых, и по тому, как именно лежали тела, было ясно, что застрелили их, когда они убегали. Дома были разрушены снарядами, улицы завалены грудами штукатурки, цемента, сломанными балками, разбитой черепицей, а в стенах зияло множество дыр, пожелтевших по краям от горчичного газа. Все это было усеяно шрапнелью и осколками снарядов. В городе не осталось ни единой живой души.
Нику Адамсу, с тех пор как он покинул Форначи, не встретился ни один человек, хотя, проезжая по густо заросшей деревьями местности, он догадался, что слева от дороги, под завесой тутовой листвы, спрятаны орудия, их присутствие выдавали волны горячего воздуха от раскаленного солнцем металла, поднимавшиеся над ними. Потом он пересек город из конца в конец, удивляясь тому, что тот совершенно пуст, и съехал в низину, через которую дорога вела к берегу реки. Сразу за городом начиналось открытое голое пространство, дорога здесь бежала под уклон, и он мог издали видеть внизу гладкую поверхность реки, плавный изгиб противоположного берега и покрытую выбеленным, спекшимся на солнце илом полосу прибрежной земли, где австрийцы прорыли окопы. С тех пор как он видел эти места последний раз, все здесь буйно разрослось и пышно зазеленело, и несмотря на то, что место стало историческим, оно ничуть не изменилось – все тот же низкий берег.
Батальон занимал позицию вдоль реки слева. По склону высокого берега тянулась цепочка окопов, кое-где в них виднелись люди. Ник заметил, где располагаются пулеметные гнезда и где установлены на своих станках сигнальные ракеты. Люди в окопах на склоне реки спали. Никто не спросил у него пароля. Ник Адамс прошел дальше, и только когда он вышел из-за поворота, огибавшего земляной вал, на него наставил пистолет юный младший лейтенант с давно не бритой щетиной на лице и очень красными глазами в обрамлении таких же воспаленных покрасневших век.
– Вы кто?
Ник представился.
– Чем можете подтвердить?
Ник протянул ему свою tessera [57] с фотографией и печатью Третьей армии, удостоверявшую его личность. Офицер взял ее.
– Это я пока оставлю у себя.
– Ничего подобного, – сказал Ник. – Отдайте мое удостоверение и уберите свой пистолет. Вон туда, в кобуру.
– А откуда мне знать, кто вы такой?
– Вы видели мою tessera.
– А если tessera фальшивая? Дайте-ка ее сюда.
– Не валяйте дурака, – весело сказал Ник. – Проводите меня к командиру роты.
– Я должен отправить вас в штаб батальона.
– Ну ладно, – сказал Ник, – послушайте, вы знаете капитана Паравичини? Высокий такой, с маленькими усиками, который был до войны архитектором и говорит по-английски?
– А вы его знаете?
– Немного.
– Какой ротой он командует?
– Второй.
– Он командует батальоном.
– Отлично, – сказал Ник. Он был рад узнать, что Пара жив-здоров. – Тогда пошли в штаб батальона.
Когда Ник покидал пределы города, три шрапнельных снаряда разорвались справа высоко над разрушенными домами, и с тех пор обстрел не возобновлялся ни разу. Но у этого младшего офицера было такое выражение лица, какое бывает у человека в разгар артобстрела, – такое же напряженное. И голос звучал неестественно. Его пистолет нервировал Ника.
– Уберите его, – повторил он. – Между ними и вами – целая река.
– Если бы я считал, что вы шпион, я бы уже давно вас пристрелил, – сказал младший лейтенант.
– Ну ладно, – сказал Ник. – Пошли в штаб батальона. – Этот офицер очень его нервировал.
В блиндаже, служившем штабом батальона, занимавший майорскую должность капитан Паравичини, еще более худой и еще больше похожий на англичанина, чем прежде, встал из-за стола, когда Ник с порога взял под козырек.
– Привет, – сказал он. – Тебя не узнать. Что ты делаешь в этой форме?
– Меня в нее обрядили.
– Я очень рад тебя видеть, Николо.
– Взаимно. Вы хорошо выглядите. Как прошло представление?
– Мы провели наступление отлично. Правда. Отличное наступление. Я тебе покажу. Смотри.
Он продемонстрировал по карте, как развивалось наступление.
– Я ехал из Форначи, – сказал Ник. – И видел, как оно проходило. Действительно здорово.
– Исключительно. Совершенно исключительно. Ты прикомандирован к нашему полку?
– Нет. Мне предписано объехать позиции и продемонстрировать форму.
– Ну и задание.
– Предполагается, что, увидев одного американца в форме, люди поверят, что другие на подходе.
– А откуда им знать, что эта форма американская?
– Вы им сообщите.
– А-а! Ну да, понятно. Я отряжу капрала, который будет тебя сопровождать, и ты проедешь с ним по всей передовой.
– Как какой-нибудь политик-трепач, – сказал Ник.
– В штатском ты бы выглядел гораздо солидней. Штатская одежда придает солидности.
– Особенно если в шляпе, – сказал Ник.
– В велюровой, с вмятиной на тулье, – подхватил капитан.
– Вообще-то карманы у меня должны быть набиты сигаретами, почтовыми открытками и прочей чепухой, – сказал Ник. – А вещмешок – шоколадом. И все это я должен раздавать, сопровождая добрым словом и дружеским похлопыванием по спине. Но ни сигарет, ни открыток, ни шоколада у них не оказалось. Поэтому мне велели просто послоняться тут.
– Уверен, твое появление и без того окажет воодушевляющее воздействие на войска.
– Не надо, – сказал Ник. – Меня и так воротит от всего этого. В принципе я должен был бы привезти вам бутылку коньяка.
– В принципе, – сказал Пара и в первый раз улыбнулся, обнажив желтые зубы. – Какое милое выражение. Хочешь стаканчик граппы?
– Нет, благодарю, – сказал Ник.
– Она совсем без эфира.
– У меня тот вкус до сих пор на языке стоит.
Ник вдруг все отчетливо вспомнил.
– Знаешь, у меня даже
