Все трое осторожно взобрались по лестнице.
Рабочие находились у того места, где башня примыкала к главному зданию. У ног их зияло довольно большое отверстие. До сих пор они еще не наталкивались на какое-либо закрытое помещение. У главного здания крыши давно не было. С башни виднелись по всем направлениям целые ряды комнат и полузасыпанные коридоры, а сквозь щели в полу можно было заглянуть в часовню. Внутри сама башня имела гораздо более страшный вид, чем снаружи. Повсюду виднелось голубое небо, и свежий воздух имел везде свободный доступ. Внезапно внизу оказалось какое-то помещение, окруженное крепкими стенами и закрытое хорошо сохранившимся потолком. Насколько можно было судить сверху, этот склеп врезывался клином между часовней и помещением, находившимся позади башни. В наружном углу, вероятно, располагалось окно, так как оттуда сквозь бледные стекла падали неяркие лучи света и слабо освещали какой-то предмет, принятый каменщиком за гроб.
Немедленно спустили лестницу нужной длины, так как помещение отличалось значительной высотой и все один за другим с живейшим интересом стали спускаться. Первое, что они увидели, была деревянная обшивка стен, совсем почерневшая от времени и украшенная необычайно вычурной резьбой. По потолку шел узкий художественный карниз, очевидно, более позднего происхождения. С него спускались длинные черные лоскутья сукна. Остальная часть этой траурной обивки валялась на полу в виде гниющей бесформенной массы.
По-видимому, при постройке этого помещения стояла цель сделать его по возможности скрытым, форме же не придали особого внимания. Это был правильный треугольник, в основании которого помещалось узкое окно, тесно примыкавшее к часовне. Предположение Рейнгарда, что в древние времена здесь хранились церковные драгоценности, было весьма недалеко от истины, тем более, что пять-шесть стертых ступеней вели к замурованной двери, находившейся в стене, которая примыкала к часовне. Окно было как раз за старым дубом, прикрывавшим его своими ветвями. Несколько веточек плюща покрыли стекло своей тонкой сетью, но все же отдельные солнечные лучи пробивались сквозь красивые разноцветные розетки, на которых не было заметно и следа всеобщего разрушения.
Около стены действительно стоял одинокий узкий маленький цинковый гроб, резко выделявшийся на черном бархате катафалка. В головах находился большой подсвечник с остатками толстых восковых свечей, в ногах располагалась скамеечка, на которой лежала мандолина с порванными струнами.
При приближении к гробу с него слетели последние остатки засохших цветов, и на крышке стала заметна надпись золотыми буквами: «Лила».
В самую широкую стену этого помещения был вделан большой шкаф из темного дуба. Рейнгард высказал предположение, что он служил для хранения облачения священников. Он открыл обе половинки дверей. От этого сотрясения из складок множества висевших здесь женских платьев поднялось облако пыли. Это был весьма фантастический гардероб из очень пестрых материй и кокетливого покроя, напоминавший собою маскарадные костюмы, который представлял резкий контраст с окружающей обстановкой.
Вероятно, чрезвычайно нежное создание носило эти наряды, потому что шелковые юбочки, расшитые золотом, были коротки, как детские платьица, а корсажи из красного и лилового бархата с шелковыми лентами указывали на очень тонкую девичью талию. Наверное, много-много лет прошло с тех пор, как этих платьев касались чьи-то руки. Материя вся истлела, а нитки, прикреплявшие когда-то жемчуг и бисер, оборвались и висели.
У одной из боковых стен помещался столик с мраморной доской. Его покосившиеся от времени ножки еле держались и грозили уронить стоявший на нем большой металлический ларец редкой художественной работы, выложенный слоновой костью. Он не запирался, крышка была только опущена, чтобы придержать большую бумагу, торчавшую из ларца и старательно положенную именно так, чтобы обратить на нее внимание. Она потемнела от времени и на ней, как и на всем, лежал толстый слой пыли, но большие, прямые черные буквы ясно виднелись из-под нее. Даже издали можно было прочесть имя «Йост фон Гнадевиц».
– Вот это да! – воскликнул дядюшка вне себя от изумления. – Йост фон Гнадевиц. Ведь это герой рассказа Сабины о прабабушке.
Фербер подошел ближе и осторожно поднял крышку. Там на темном бархате лежали различные украшения старинной работы: браслеты, шпильки, ожерелья из золотых монет и несколько ниток настоящего жемчуга.
Бумага упала. Рейнгард поднял ее и предложил прочитать вслух. Она была написана очень безграмотно, даже для того времени. Автор, вероятно, лучше умел владеть оружием, чем пером, но несмотря на это, строки носили поэтический характер. Они гласили:
«Кто бы ни был ты, который вступишь в это помещение, ради всего святого, ради всего, что ты любишь и что когда-либо трогало твое сердце, не нарушай ее покоя! Она лежит и спит, как дитя. Прелестное личико, обрамленное темными локонами, снова улыбается с тех пор, как его коснулась смерть. Еще раз, кто бы ты ни был – дворянин или нищий, имеющий какие-либо права на умершую, оставь ее! Пусть мой взор будет последним, покоившимся на ней!
Я не нашел в себе сил положить ее под тяжелую черную землю. Здесь вокруг нее играют солнечные лучи, и на дерево у окна прилетает птичка, из горлышка которой льются напевы, которые были ее колыбельными песнями. Светлые лучи так же золотили ту лесную чащу, и птицы так же пели в ветвях деревьев, когда стройная лань раздвинула кусты и устремила робкий взор на молодого охотника, отдыхавшего под деревьями. Тут сердце его воспламенилось, он далеко отбросил от себя ружье и последовал за девушкой, бежавшей от него. Она, дитя лесов, дочь того племени, над которым тяготеет проклятье, заставляющее ею кочевать, нигде не имеющего ни отчизны, ни клочка земли, где преклонить голову, она покорила сердце молодого дворянина. Вымаливая у нее любовь, он день и ночь бродил вокруг табора, следовал за нею по пятам, как собака, и сгорая от страсти, молил ее до тех пор, пока она не согласилась тайно покинуть своих и последовать за ним. В ночной тиши он на руках снес ее в свой замок и – горе ему! – стал ее убийцей! Он не обращал внимания на все ее мольбы, когда ею вдруг овладела внезапная, непреодолимая тоска по лесной свободе. Как пойманная птичка в страхе бьется о прутья клетки, так в отчаянии бродила она в стенах замка, где еще недавно раздавался ее ласкающий голос и звуки гитары, а теперь слышались лишь жалобы и стоны.
Он видел, что ее щеки бледнели, а ее глаза с ненавистью отворачивались от него. Его сердце испытывало страшнейшее мучение, когда она отталкивала его от себя и содрогалась от его прикосновения. Он приходил в отчаяние, но задвигал двойные засовы, в страхе охранял запертые двери, потому что знал, что она будет потеряна для него, как только ее нога коснется лесной почвы.
Наступило время, когда она стала немного спокойнее, хотя по-прежнему проходила мимо него, как мимо тени или пустого места. Она не поднимала глаз, когда он подходил к ней и ласково разговаривал с нею, она не ломилась больше в окна, раздирая нежное горло дикими криками; она не носилась как бешеная по комнатам, залам и по стенам замка с намерением броситься вниз. Она тихо сидела под дубом около башни – она знала, что скоро будет матерью. Когда приближалась ночь, он брал ее на руки и нес в замок. Она позволяла это, но отворачивалась, чтобы его дыхание не касалось ее и горячий взор его глаз не падал на нее.
Однажды священник из Линдгофа постучал в ворота замка. В народе ходили слухи, что его духовный сын Йост фон Гнадевиц имеет сношения с дьяволом, и он пришел, чтобы спасти заблудшую душу. Он был впущен и увидел то создание, ради которого веселый охотник забыл свою привольную жизнь в лесу и небо.
Ее красота и чистота тронули старика. Он заговорил с нею ласковым голосом и ее сердце, окаменевшее от горя, смягчилось. Ради своего ребенка она согласилась креститься, и их злополучный союз был освящен пасторским благословением.
Когда ее тяжелое испытание кончилось, она прижала побледневшие губы к лобику ребенка, и с этим поцелуем улетела ее душа! Теперь она была свободна. Свободна! Мальчика при крещении назвали именем отца, моим именем. Я со страхом поглядел на его глаза – это были мои глаза. Он и я убили ее. Мой старый слуга унес мальчика. Я не могу жить для него. Симон говорит, да и священник тоже, что едва ли найдется женщина, которая согласится давать грудь моему сыну, потому что в глазах народа я – погибший человек. Жена моего лесничего Фербера кормит теперь младенца, не зная его происхождения…»
Рейнгард остановился и, пораженный, поднял глаза. Лесничий, который до этого момента, внимательно слушая чтение, стоял, прислонившись к стене, быстро подошел к нему и взял его за руку. Его загорелое лицо сильно побледнело от внутреннего волнения. Фербер также с изумлением подошел ближе.
