Рене Фалле - Париж в августе. Убитый Моцарт

Она лежит в ванне голая, а я хожу кругами по темной гостиной. Интересно, кожа у нее теплая, как у тех девушек, из войны? Итак, Сильвия, моя крошечная пантера, вбегать в морские волны ты будешь одна. Другой будет целовать твои губы, прохладные и солоноватые. И не будет у нас с тобой ни общего полотенца, ни общей кровати, в которой колются песчинки, принесенные с пляжа. Я, моя малышка, переживаю трагедию. Вот именно, трагедию. Это соответствует моему возрасту.

Он зевнул. И тем не менее Уилфрид чувствовал, что этой ночью он вряд ли заснет и будет коротать время один на один с беднягой Норбертом. Этой ночью усталость уже не придет ему на помощь. С удивлением он обнаружил, что поет. Ну же, Уилфрид, как не совестно. Твой друг умер, а ты уже поешь. Но не забывайте о том, что и Кароль, вместо того чтобы окутывать себя мыльной пеной, следовало бы надеть траурную вуаль. Черный цвет — утешение для блондинок. Он оттеняет цвет их волос, он стройнит. И черные чулки. Честное слово, эротику придумали монахи, а в каком году, ученик Варан Уилфрид?

Переживая свое горе, Кароль, имела, по крайней мере, одно удовольствие: иметь возможность переодеться. Одно платье ей очень понравилось, но оно было красного цвета. И в нем она будет чересчур нарядной. Она побоялась молчаливого упрека Уилфрида и выбрала черное, правда декольтированное чуть больше, чем требовалось, но — черное. Конечно, это декольте… У нее вырвался раздраженный жест. Этот мужчина был никем для нее. Он был обычным, незаметным человечком, трусоватым, не способным выступить против более или менее общественного мнения. Она чуть было не надела красное платье, чтобы таким образом высказать свое презрение. А зачем? Черное в конечном счете очень миленькое платье. Если его смущает моя открытая грудь, он может смотреть в другую сторону.

Уилфрид был в кабинете и рылся в шкафу, заставленном консервами. Он обернулся, держа в руке банку с корнишонами. «Надо же, — промелькнуло у него в голове, — на ней платье, которое надевала Нелли в последний раз». — Он отвернулся, чтобы спрятать улыбку.

— Кароль, хотите есть?

Должна ли она хотеть есть? Она была в нерешительности.

— Нужно поесть, Кароль. Хлеба у нас нет, зато есть только бисквиты.

— Я съем только бисквит.

— А, да, правильно. Есть банка с цыпленком. Вам это подойдет?

— Спасибо.

— Кароль, доставьте мне такое удовольствие, разрешите заняться кухней.

Она смягчилась:

— Договорились. Который час?

— Полдень, как по заказу.

Упершись ладонями в колени, он созерцал содержимое шкафа.

— Нам надо прожить больше месяца.

— Где мы будем через месяц?

— Не знаю.

— Надеюсь, не здесь.

— Я тоже надеюсь.

Обед они накрыли в столовой.

— Пейте, — распорядился он, — да пейте же!

— Чтобы забыть? — вздохнула она.

— Почему бы и нет?

И резко добавил:

— Чуть раньше, чуть позже… Забывать — это наш удел.

— Я не могу, — прошептала она со слезами на глазах.

— К счастью, можете. Из всего того, что нам дано, это — единственное, из чего можно извлечь пользу.

— Ужасно, что вы говорите это.

— Нет. Это замечательно. Как раз поэтому я выкуриваю по две пачки сигарет в день. Благодаря табаку, Кароль, я потерял память. Какая удача!

— Я не хочу. Я не хочу забывать.

— О, увидите!

Норберт забыл все. Полностью. По крайней мере, в этом ему можно было позавидовать. Кароль не хотела забывать, но положила себе еще порцию клубничного джема. К концу обеда бутылка шампанского была пуста. Кароль убрала со стола, а потом ушла в свою комнату, естественно, не сказав ни слова. Он недовольно смотрел ей вслед. Ему совершенно не нравилось такое двухэтажное одиночество. Никто не может быть физически совершенно один, если наверху или в соседней комнате кто-то ходит. Он отдавал предпочтение абсолютному одиночеству, чтобы ему не мешали размышлять. Ложь. Совсем недавно он жалел о том, что Кароль ушла. А впрочем, от такой духоты, как в парнике, мысли растекались. Он снял с себя футболку и лег на паркетный пол, прижавшись к нему голым животом. Грызла тоска. Не возникало больше охоты пережевывать свою жизнь. Паук прицепил паутину к плинтусу пола. Уилфрид подполз поближе, не отрывая взгляда от паука. Заключенные в тюрьмах приручали пауков. Сколько же нужно месяцев, лет, чтобы приручить пауков? У этого вид был удивленный. Уилфрид перевернулся на спину, уперев глаза в потолок. Посудите сами, как можно приручить паука, когда этажом выше дышит и изнывает от жары женщина? Пот стекал прямо на пол. Пойти принять душ? Если он поднимется наверх, не вообразит ли она, что он во что бы то ни стало желает ее общества? Гордость удержала его на полу.

Кароль была на чердаке. Она взобралась на табурет и открыла слуховое окно. Там, вдалеке, возвышалась колокольня, а еще она разглядела домишки с голубоватыми шиферными крышами. Дома, где живут, не ведая страха, где играют дети, где потягиваются кошки. У нее было такое чувство, будто она выпрашивает у них милостыню, по крупицам крадет их драгоценный мир. Она долго стояла так, зачарованная этим спокойствием. Деревенский воздух дрожал от роящихся насекомых и от зноя. Один домик, который стоял ближе, особенно взволновал ее. Утопая в буйстве виноградной лозы и солнечного света, он казался воплощением счастья. Такие домики всегда примечаешь издали. Богачи их покупают, бедняки ими восхищаются. От них ждешь искренности и несравненной доброты. В них, должно быть, хорошо живется. В одном стихотворении есть точное их описание: «Ах, почему наша любовь не свила себе здесь гнездышка…» Мечтайте, мечтайте, но не входите. Ваша любовь погибнет и здесь, впрочем, как в любом другом месте. Собака переносит с собой своих блох. А вы — своих, и свою чуму, и свое бешенство. Смотрите на него издалека. Мираж — это тайна пустыни. Этот дом — мираж; Кароль, а ты — пустыня. Смотри, не упади с табуретки.

Кароль вдыхала влажный душистый воздух — воздух свободы. Она ждала на своем посту, пока зазвонит колокол. Растворившись в небесной безмятежности, она вдруг подумала о том, что, возможно, ничего и не кончилось, что бескорыстное пение черно-зеленых синичек немножко предназначалось и ей; что, если не целая жизнь, то какое-то время у нее осталось, и что растительная жизнь не лишена приятности, поскольку период цветения у растений повторяется. Звонили колокола, и она внимала им так, словно вкушала плоды из райского сада, и это настроение усиливалось грустью и возникающими литературными ассоциациями. Кароль застыла, блаженно улыбаясь. Лаяла собака. Из этого безвестного чердака облачком выпорхнуло легкомысленное детство, чье это детство? Дата рождения этого провинциального особнячка — конец XVIII века. Целое облако воспоминаний хранилось здесь, ожидая волшебного момента воскрешения… Вот так Кароль провела три восхитительных часа.

Уилфриду пришлось, невзирая ни на что, подняться на второй этаж, где находились туалетные комнаты. Он заметил, что дверца, ведущая на чердак, была открыта. «Что она задумала там, наверху?» — подумал он. Воспользовавшись ее отсутствием, он юркнул в ванну и растянулся в прохладной воде.

Если бы нас кто-нибудь увидел, вот бы посмеялся. Наше знакомство длится уже пятнадцать лет. А в результате, знаем друг друга только в лицо. Я говорю на русском языке, а она — на китайском. Она прячется, а я убегаю. Тем не менее Кароль спустилась с книгой в руке. Уилфрид рассматривал атлас автомобильных дорог. Как малознакомые люди, они обменялись быстрыми улыбками. Они не знали, что бы еще сказать друг другу.

Когда стемнело, он открыл еще несколько банок. Ужин, в основном, прошел в молчании, правда, иногда они делали над собой усилие и перекидывались парой слов. После трапезы Уилфрид в отвратительном настроении пошел в гараж. Кароль вела себя с ним так холодно, будто это он столкнул Норберта со скалы. Однако, если бы этой женщины не было, то его жизни и свободе ничто не угрожало. Он взял себя в руки, потому что в конце концов, скорее всего, она то же самое думала про него.

Уилфрид обратил внимание на отвратительный запах. Он открыл багажник и увидел корзинку Норберта с его уловом. Гнила форель, великолепная форель в красную точечку. Чуть попозже и с Норбертом произойдет то же самое. С тяжелым сердцем бросил он корзину в мусорный бак.

Уилфрид сел в машину, включил радио и поймал волну, на которой передавали выпуск новостей. Говорили обо всем: о забастовках, о визитах официальных лиц, о футболе, о войнах настоящих и будущих, обо всем, кроме Норберта и них. Окончательно убедившись в этом, он, в растерянности, откинулся на спинку кресла. Что же означает это молчание? Полиция боится их вспугнуть? Смешно, ведь они совершили побег. Смерть Норберта не представляет для журналистов никакого интереса? Он оскорбился за друга. Но пришлось признать эту бесславную очевидность. Интерпол не гнался за ними по пятам. Это сельское убежище и станет для них тюрьмой.