Прошло десять минут. У входа никого не было.
Возмущенный Мартин почти кричал:
-- Даю им еще пять минут! Больше ждать не буду!
Он давно уже не молод, размышлял я дальше. Очень любит свою жену. Можно даже сказать: он весь в этом порядочнейшем супружестве. Это реальность. И вот -- над этой реальностью (и вровень с ней) в плоскости невинного самообмана продолжается молодость Мартина, беспокойная, веселая, блуждающая, -молодость, уже ставшая чистой игрой, которая никак не в состоянии пересечь линию своего игрового поля, коснуться самой жизни и превратиться в реальность. А поскольку Мартин -- ослепленный рыцарь Необходимости, он обратил свои приключения в безвредную Игру, сам того не понимая: по-прежнему он вкладывает в них всю свою душу энтузиаста.
Ну, ладно, сказал я себе. Мартин -- пленник самообмана, а я что? Что я? Почему я ему помогаю в этой смешной игре? Почему я, понимая, что все это -обман, разделяю этот обман с ним? Не смешнее ли я Мартина? Почему здесь, в эту минуту, я должен делать вид, что нас ждет любовное приключение, когда я знаю, что это будет в лучшем случае один бесцельный час с чужими и равнодушными девицами?
В этот момент я увидел в зеркале, как в воротах лечебницы появились две молодые женщины. Даже издали было видно, как светились их пудра и румяна; они были кричаще элегантны, и их задержка, несомненно, была связана с хорошей подготовкой внешности. Они огляделись и направились к нашей машине.
-- Мартин, ничего не поделаешь, -- опередил я девушек. -- Пятнадцать минут истекли. Едем, -- и я повернул стартовый ключик.
Покаяние
Мы выехали из Б., миновали последние домики и оказались среди полей и рощиц, на гребни которых опускался большой солнечный шар.
Мы молчали.
Я думал об Иуде Искариоте, о котором кто-то остроумный написал, что он предал Христа именно потому, что бесконечно верил ему и в нетерпеливом ожидании чуда, которым бы Христос дал понять евреям свою божественную силу, выдал его, чтобы спровоцировать его к действию, -- предал его потому, что жаждал ускорить его победу.
Увы, говорил я себе, я предал Мартина из менее возвышенных соображений; как раз наоборот -- я предал его потому, что в него (в божественную силу его девкарства) верить перестал; я постыдно соединил в себе Иуду Искариота и Фому, которого прозвали "неверующим". Я чувствовал, как вина моя увеличивает во мне чувство к Мартину и так же, как его знамя вечной погони (было слышно, как оно постоянно трепещет над нами), трогает меня до слез. И начал упрекать себя в своем поспешном поступке.
Разве меня самого не тянет каким-то магнитом к этим бесполезным вылазкам в пору вольности и заблуждений, исканий и находок, ко временам необязательности и свободного выбора? Что же я сам со своим стремлением расстаться с этими действиями, которые знаменуют для меня молодость? И остается ли мне что-то другое, кроме подражания и попыток найти для этих безрассудных поступков в моей рассудочной жизни безопасную оградку?
Что из того, что все это -- лишь бесполезная игра? Что из того, что я это знаю? Разве перестаешь играть в игру только потому, что она бесполезна?
Я понимал, что это не так. Понимал, что уже скоро мы снова поедем из Праги, будем останавливать девушек и придумывать новые сумасбродства.
При всем при этом я останусь фигурой явственно раздвоенной, сомневающейся и колеблющейся, тогда как Мартин, подобно фигурам мифологическим, по-прежнему будет внутренне цельным существом, ведущим великую метафизическую битву против времени и тех дьявольски тесных границ, в которых корчится наша жизнь.
Золотое яблоко вечного влечения
Он сидел рядом со мной и постепенно выбирался из своей неудовлетворенности.
-- Слышишь, -- сказал он, -- а та медичка в самом деле такого высокого класса?
-- Я тебе говорю! На уровне твоей Ирины.
Мартин продолжал задавать вопросы. Мне снова пришлось подробно описывать медичку.
Потом он сказал:
-- Может, ты мне ее передашь, а?
Я хотел остаться в границах правдоподобия:
-- Пожалуй, это будет нелегко. Ей бы мешало, что ты мой приятель. У нее твердые принципы...
-- "У нее твердые принципы..." -- повторил Мартин грустно, и было заметно, что он сожалеет об этом.
Я не хотел его мучить.
-- Ну, если не говорить ей, что я тебя знаю... -- сказал я. -- Ты мог бы выдать себя за кого-то другого.
-- Отлично! Скажем, за Ясного, как сегодня.
-- Киношники ей до лампочки. Она предпочитает спортсменов.
-- Почему бы нет? - ответил Мартин. -- Это все можно сделать, -- и мы погрузились на некоторое время в дебаты на эту тему. План становился все яснее с каждой минутой и вскоре раскачивался перед нами в наступающих сумерках, как прекрасное, зрелое, сверкающее яблоко.
Позвольте мне с некоторой торжественностью это яблоко назвать золотым яблоком вечного влечения.
ПРОВОЗВЕСТНИК
1.
Хотя я верю в Тржишку, с самого начала я хочу заявить,что я не пессимист. Наоборот, я умею ценить радости жизни и стремлюсь к ним, как только позволяют обстоятельства. Например, вчера: нашу больницу посетила делегация из Братиславы, ассистенты и доценты лечебного факультета, которые интересовались кое-какими новинками, заведенными в нашем отделении моим шефом. Среди членов делегации была одна ассистентка, очень интересная женщина с длинными ногами, как раз такими, какие я люблю. Поскольку в этот день с самого утра мне все удавалось (пусть это мелочи, но я придаю им большое значение: когда я подходил к остановке, трамвай как раз подъезжал, медсестры в моем отделении не впадали в истерику, а обед в столовке оказался съедобным), я был полон уверенности в себе. При первом же удобном случае я посмотрел тогда на эту женщину взглядом, в котором была та необходимая доля беззастенчивости (пусть даже деланной), без которой, как утверждают, невозможно импонировать женщинам. А когда мы случайно оказались на секунду одни в моем кабинете, я с шутливой естественностью, которая исключала какой-либо отказ, назначил ей на завтра свидание.
Это мое приключение (точнее говоря, предвкушение приключения) наполнило меня чувством радости, которое продержалось вплоть до следующего, то есть сегодняшнего утра. Я радовался в ожидании вечера, поскольку люблю словачек и по некоторым причинам отдаю им предпочтение перед чешками: во-первых, они элегантнее, во-вторых -- менее эмансипированы, а в-третьих -- в минуту наивысшего блаженства они они всегда восклицают "ой".
Я вскипятил ва своем старохолостяцком электрическом чайнике обычный утренний чай, запил им булку и поспешил на трамвай. И снова: трамвай стоял на остановке, кондуктор не ругался, хотя я долго копался с мелочью, и даже в табачной лавке возле больницы, куда я зашел за сигаретами, мне улыбнулся продавец. Поэтому я весело взбежал по ступенькам, вошел в свой кабинет и беззаботно начал надевать белый халат.
В дверь заглянула сестра Альжбета и сказала:
-- Пан доктор, в конце коридора вас ждет какой-то человек.
Я вышел в коридор и огляделся. И здесь я увидел его. Он раскрыл объятия, и я почувствовал себя так, словно меня хотело обнять само Несчастье.
2.
Тот, кто меня не знает и кому не известно, что я рационалист и скептик до мозга костей, подозревал бы меня, наверное, в суеверии; я все же верю, что каждый раз, когда я встречаю Тржишку, меня целый день будет преследовать несчастье -- либо по крайней мере (если говорить трезво) невезение, неприятности и неудачи. Понимаю, что это похоже на суеверие, но что делать, если за этой приметой стоит опыт нескольких лет. И какое это, собственно, суеверие, если связь между Тржишкой и моими неудачами уже много лет прямо-таки статистически проверена и подтверждена?
Нельзя, конечно, отрицать, что эта связь (хотя она реальна) содержит в себе нечто иррациональное и ее тяжело объяснить. Я знаю только одно более-менее логическое объяснение: судьба еще в колыбели наградила Тржишку такой массой жизненных неудач, что объема его собственной жизни совершенно не хватает, чтобы их переварить, и поэтому Тржишка их излучает. Он, бедняга, родился в семье мелкого предпринимателя, который довольно скоро умер (повергнув тем самым семью в большие жизненные трудности), но все же успел набросить на будущую жизнь своего сына мрачную тень классового происхождения. Когда Тржишка учился на лечебном факультете (на курс ниже меня), по какому-то несчастному стечению обстоятельств случилось так, что во время студенческого праздника (называемого маялес) он очутился возле группки, которая выкрикивала веселые лозунги, оказавшиеся потом очень предосудительными в политическом отношении, поэтому Тржишка (хотя сам, естественно, не кричал, ибо это противоречиво его спокойному характеру) был отмечен и в назидание остальным вылетел с факультета. Созвездие кадровых пятен, безжалостно сверкая, взошло на его жизненном небосводе.
Когда потом в моей жизни тоже встречались подобные несправедливости (доносы и навешивание ярлыков), я часто вспоминал о нем с грустной симпатией и даже упрекал себя за то, что избегаю его. Но стоило мне на следующий день встретить его, как я сразу же снимал с себя все обвинения: в нашей столовке я в этот день конечно же получал вместо мяса кусок жил, в моем отделении ухудшалось состояние какого-нибудь пациента, а девушка, которой я на вечер назначил свидание, с извинениями отказывалась, ссылаясь на насморк.
