Два этих тома, представляющие собой закон всех браминских сект -Яджур-Веду, являющуюся началом Веды, - повествуют лишь о едином Боге.
Небу было угодно, чтобы один из наших соотечественников, проживший тридцать лет в Бенгалии и превосходно владевший языком древних браминов, оставил нам извлечение из книги Шастабад, написанной за тысячелетие до Веды. Она разделена на пять глав. В первой главе речь идет о Боге и его атрибутах, и начинается она так: "Бог един; он создал все, что есть; он подобен совершенной сфере, не имеющей ни конца ни начала. Он правит всем с целокупной мудростью. Не ищи его сущность и природу - то будет напрасным и преступным поиском. Довольствуйся тем, чтобы день и ночь поклоняться его творениям, его мудрости, мощи и благости. Будь счастлив, чтя его".
Вторая глава трактует о творении небесных интеллектов.
Третья - о падении этих вторичных божеств.
Четвертая - об их наказании.
Пятая -- о милосердии Бога.
Китайцы, чьи истории и обычаи указывают на очень далекую древность, хотя и меньшую, нежели древность индийцев, всегда поклонялись Тьен, Шань-тu, Небесной добродетели. Все их книги, посвященные морали, все эдикты императоров рекомендуют быть угодными Тьен, Шань-ти и заслуживать ее милости.
Конфуций12 вовсе не был основателем китайской религии, как это утверждают невежды. Задолго до него императоры четырежды в год вступали в храм, дабы принести Шань-ти земные плоды.
Таким образом, вы видите: цивилизованные народы - индийцы, китайцы, египтяне, персы, халдеи, финикийцы -- все признавали одного Верховного бога. Я не стану утверждать, будто у этих столь древних наций не было атеистов; я знаю, их много в Китае; мы видим их в Турции, они есть в нашем отечестве и у многих народов Европы. Но почему их заблуждение должно поколебать нашу веру? Разве ошибочные мнения всех философов относительно света мешают нам твердо верить в ньютоновские открытия, касающиеся сего непостижимого элемента? Разве неверная физика греков и их смехотворные софизмы способны разрушить интуитивное знание, данное нам экспериментальной физикой?
Атеисты были у всех известных народов; но я сильно сомневаюсь, чтобы атеизм этот был полной убежденностью, ясной уверенностью, в которых наш разум пребывает, лишенный сомнений, спокойный, как тогда, когда дело идет о геометрических доказательствах. Разве это скорее не полуубежденность, усиленная яростной страстью и высокомерием, занимающими место полной уверенности? Фаларис13 и Бусирис14 (а такие люди попадаются в любой среде) резонно высмеивали басни о Кербере и Эвменидах: они отлично понимали, как смешно воображать, будто Тезей целую вечность просидел на скамеечке и будто гриф постоянно разрывал вновь отрастающую печень Прометея. Подобные нелепости, бесчестящие божество, уничтожали его в глазах этих людей. Они смутно говорили себе в своем сердце: нам всегда повествовали о божестве одни лишь нелепости, а значит, божество - это только химера. Они попирали ногами утешительную и одновременно страшную истину, ибо она была окружена ложью.
О, злополучные теологи-схоласты, пусть бы хоть этот пример научил вас не делать Бога смешным! Именно вы своими пошлостями распространяете атеизм, с которым вы боретесь; именно вы создаете придворных атеистов, которым достаточно лишь благовидного предлога, оправдывающего все их омерзительные деяния. Но если бы поток дел и мрачных страстей оставлял им время одуматься, они бы сказали: обманы жрецов Исиды или Кибелы должны восстанавливать меня лишь против них, но не против божества, которое они оскорбляют. Если не существует Флегетонта и Кокита, это вовсе не препятствует существованию Бога. Поэтому я пренебрегу баснями и стану поклоняться истине. Мне рисуют Бога смешным тираном, но я не буду из-за того считать его слабомудрым и несправедливым. Я не соглашусь с Орфеем, утверждающим, будто тени добродетельных людей разгуливают в Елисейских полях; я не признаю метемпсихоз фарисеев и еще менее - уничтожение души, проповедуемое саддукеями. Я признаю вечное провидение, не осмеливаясь при этом разгадывать, каковы средства и следствия его милосердия и справедливости. Я не стану злоупотреблять разумом, данным мне Богом; я уверую в то, что существуют порок и добродетель, как существуют болезнь и здоровье; и наконец, поскольку незримая сила, воздействие коей на меня я всегда ощущаю, делает меня мыслящим и действующим существом, я заключу из этого, что мысли мои и поступки должны быть достойны той силы, что помогла мне явиться на свет.
Не станем здесь скрывать: бывают добродетельные атеисты. Секта Эпикура15 дала весьма честных людей; сам Эпикур был добродетельным человеком, я это признаю. Инстинкт добродетели, обитающий в мягком и далеком от всякого насилия нраве, может отлично сосуществовать с ошибочной философией. Эпикурейцы и наиболее славные атеисты наших дней, стремящиеся к удовольствиям, даруемым общением, познанием и заботой о безмятежном покое души, укрепили в себе этот инстинкт заставляющий их никогда никому не вредить и отречься от беспокойных дел, возмущающих душу, а также от развращающего ее высокомерия. В обществе существуют законы, более строго соблюдаемые, нежели законы государства и религии. Тот, кто заплатил за услуги своих друзей черной неблагодарностью, кто оклеветал честного человека и проявил в своем поведении отталкивающую непристойность или кто известен своей безжалостной и гнусной скаредностью, не будет наказан законами, но его покарает общество честных людей, кои вынесут против него не подлежащий обжалованию приговор об изгнании: в этом обществе он никогда не будет принят. Таким образом, атеист, обладающий мягким и приятным нравом, во всем прочем сдерживаемый уздой, налагаемой на него человеческим обществом, вполне может вести безобидную, счастливую и уважаемую жизнь. Примеры мы наблюдаем из века в век, начиная со славного Аттика16, одновременно бывшего другом и Цезаря и Цицерона17, и кончая знаменитым судьей де Барро18, заставившим слишком долго ждать истца, процесс коего он вел, и уплатившим ему за это из своего кармана сумму, о которой шла речь.
Мне могут еще назвать, если угодно, софиста-геометра Спинозу, чьи умеренность, бескорыстие и благородство были достойны Эпиктета. Мне также скажут, что знаменитый атеист Ламетри19 был человеком мягким и приятным в обществе, уважаемым при жизни и осыпанным после смерти милостями великого короля, который не обращал внимания на его философские убеждения и награждал его за его достоинства. Однако дайте этим мягким и спокойным атеистам высокие должности, включите их в политическую фракцию или заставьте сражаться с Цезарем Борджа20 либо с Кромвелем, а может быть, с кардиналом де Ретцем - и неужели, думаете вы, в подобных случаях они не станут такими же злодеями, как их противники? Учтите, какую вы ставите перед ними альтернативу: если они не порочны, они покажут себя глупцами, им надо либо защищаться тем же оружием, либо погибнуть. Несомненно, их принципы не противостанут убийствам и отравлениям, которые они сочтут неизбежными.
Итак, мы показали: атеизм может, самое большее, позволить существовать общественным добродетелям в спокойной апатии частной жизни; однако среди бурь жизни общественной он должен приводить к всевозможным злодействам.
Приватное общество атеистов, кои никогда меж собою не ссорятся и спокойно растрачивают свою жизнь в чувственных наслаждениях, может невозмутимо существовать какое-то время; однако если бы мир управлялся атеистами, то с таким же успехом можно было находиться под непосредственным владычеством адских сил, которые нам изображают яростными мучителями своих жертв. Одним словом, атеисты, держащие в своих руках власть, были бы столь же зловещи для человечества, как суеверные люди. Разум протягивает нам спасительную Руку в выборе между двумя сими чудищами: то будет предметом моей второй речи.
Проповедь вторая
О СУЕВЕРИИ
Братья мои,
Вы хорошо знаете, что все достаточно известные нации учреждали общественный культ. Во все времена, когда люди сходились вместе, чтобы обсудить свои дела поделиться друг с другом своими нуждами, они, как это весьма естественно, начинали свои собрания заверениями в уважении и любви, коими они обязаны творцу жизни. Подобные знаки почитания приравнивались к тем, какие дети оказывают своему отцу, а подданные владыке. Но то слишком слабые подобия культа Бога: отношения чело века к человеку несравнимы с отношением творения к Верховному существу: они безгранично далеки друг от друга. Более того, почитать Бога в облике монарха -- кощунство. Даже владыка всей Земли - если бы такой мог существовать и люди были бы столь несчастны, что оказались бы порабощенными одним человеком, - представлял бы собой всего лишь земного червя (и нечто еще неизмеримо более мизерное) перед лицом божества. И потом, как можно было в республиках, государствах, бес спорно более древних, чем любая монархия, постигать Бога в обличье царя? Уж если нужно было придать Богу зримый облик, то образ отца, сколь бы он ни был неполным, представляется, быть может, лучше всего соответствующим нашей слабости.
