Только теперь дошло до Юлии, что встреча эта произошла неслучайно, что готовилась Кривощекова к ней не один час и день, тщательно собирая и классифицируя материал, "компромат", как выражаются теперь, суммировала свои придирки, чтобы придать им весу и заменить качество количеством — обсуждение хорошего урока — разносом по всем "статьям". Досконально проштудированный ею классный журнал, убедительно доказывающий пренебрежительное отношение начинающей учительницы ко всякого рода документации, находился не в учительской, в шкафчике с вертикальными полочками, где ему надлежало быть перед началом утренней смены, а в кабинете завуча, у нее под рукой.
— Глядите! — раскрыла она это сосредоточие непростительных, на ее взгляд, промахов молодой специалистки, которые сама же не считала нужным предупреждать, таким рывком раскрыла, каким распахивают двери перед тем, кого норовят немедленно, в шею, выгнать на улицу.
Все оставшееся до звонка время разбушевавшаяся администраторша чуть ли не в буквальном смысле этого слова тыкала носом молодую учительницу в страницы журнала. В каких только грехах ни обвиняла. Как могла, Юлия отбивалась. И вдруг услышала поразительные, на первый взгляд, совершенно не вяжущиеся с представлением о суровом начальнике слова, слова — жалобу, слова — признание, как отрывок не из той оперы:
— Думаете: вы научите этих лодырей и прогульщиков грамотно писать? Зря усердствуете. Все равно ничего не выйдет. Вы что — лучше всех?!
Увлеклась, чересчур увлеклась, опытная в таких делах, Кривощекова "избиением младенца", подвел ее хваленый опыт. Высказала наконец самое наболевшее, самое сокровенное, расписалась в собственном бессилии, высекла самое себя. И такой жалкой, ничтожной в тот момент показалась Юлии, что та даже спорить с нею перестала. И не слушала больше. И смотрела на свою "наставницу", как на пустое место. А она, не замечая перемены в поведении молодой специалистки или делая вид, что не замечает, продолжала ее "воспитывать":
— Три урока анализировать ошибки одного диктанта! Кто позволил? Какая методика рекомендует? Кончают институты! Ничего не знают! И спрашивать не хотят! Но мы вас выучим! Мы вас вылечим от зазнайства! Мы вас… Мы вас… Но тут прозвенел звонок. И Юлия, воспользовавшись им, не спросив разрешения у потерявшей голову кураторши своей, выскользнула из кабинета. Прикрыв спиною белую, как в больнице, дверь, постояла, послушала. Оставшись наедине с собой, Кривощекова, как заигранная пластинка, продолжала твердить в ярости:
— Мы вас… Мы вас…
Вот это было действительно смешно. Но Юлии было не до смеха. В ней самой клокотала злость: заметили, заметили молодую специалистку. Похвалили за честность и добросовестность. "Зря стараетесь. Все равно никого грамотно писать не научите." И вот что ответила она вывернувшейся наизнанку плутовке, про себя, разумеется: "Старалась и буду стараться, потому что по-другому работать не могу. Научу или не научу — время покажет. А вот то, что вы после этих слов, выдавших вас с головой, больше мне не завуч, не наставник, так это уж точно".
С этого самого дня загорелась Юлия желанием как можно скорее освободиться от мелочной опеки Кривощековой, не беспокоясь о том, что другой завуч, который придет этому на смену, может быть еще краше, и не подозревая, по наивности и неопытности своей, что чем больше их сменится у нее, тем многочисленней будет армия ее врагов в городе, которые поодиночке, возможно, и не страшны для нее, и даже смехотворны, сплотившись и действуя тайком против нее одной, станут чрезвычайно опасны. И когда-нибудь дадут ей настоящий бой, из которого не так-то просто будет выйти победительницей.
***
Вечером того же дня, когда Юлия пришла в свой 8"Ж" проводить собрание, неожиданно в классной комнате погас свет. Юлия этому была даже рада. Правда, сперва все страшно загалдели, как в трамвае, который на полном ходу вдруг резко затормозит. Она рассердилась и крикнула:
— А ну, замолчать!
Ученики сразу притихли. Такого раньше не бывало. Они уже привыкли, что молодая учительница никогда не повышает голос, никого не ругает, всех убеждает. Им, наверное, от такой ее покладистости было даже весело. И вот на тебе! Характер показывает. Ждали, что она продолжит в том же духе. Любопытно им стало, как это у нее получится. Но кричать ей больше не захотелось. Она просто, с грустью сказала:
— У меня три восьмых. Я не справляюсь со всеми. Думаю от одного отказаться; если вы будете и дальше такими неспокойными, откажусь именно от вас.
— О-О! — неодобрительно протянул кто-то.
— Что-о? Подумайте лучше, как наладить дисциплину. Если вы будете хорошо себя вести, знаете, как мы чудесно заживем с вами, когда я буду немного посвободнее. Станем все вместе ходить в кино, в театр, проводить вечера…
— С танцами?
— Ну, конечно! Когда я сама училась в школе, у нас был точно такой же, очень живой класс. Знаете, какие мы вершили дела!
— Я помню! — послышался робкий голос Зильбермана, того парнишки, который одновременно с нею учился в дневной школе по улице Комсомольской. — Когда был ваш класс, хотелось ходить в школу…
— Так вот, — продолжала Юлия. — Исправитесь — не пожалеете. А нет — уйду от вас. Она еле сдерживала слезы. Радовалась тому, что свет все еще не дали, а в темноте не видно никому, какие у нее глаза.
Вот как подействовал на нее утренний разговор с завучем: чуть не поссорилась с учениками, чуть не расплакалась перед ними. Дня не хватило, чтобы прийти в себя после такой встряски. — Исправимся, исправимся! — дружно, хоть и вразнобой, заверили ее ребята.
— В таком случае составляем план работы!
— А как записывать? Лампочки-то не горят!
— Запомним! Предлагайте!..
Из школы шли все вместе. Смеялись, пели. Кто-то додумался:
— Айдате в кино! С десяти! Завтра же выходной! Отоспимся!
Шумной ватагой помчались в кинотеатр, обогнав группу учителей, которые, взявшись под руки, осторожно пробирались по неосвещенной улице. Среди них была и Кривощекова. Юлия не обратила на нее внимания, иначе заметила бы, как зло подняла завуч плечи. Так бы, наверное, и взмыла ввысь, догнала бы дерзкую девчонку и клюнула в затылок…
После недолгих споров убедила Юлия всю семью, что вести в неделю 24 часа, каждый день по пять уроков, ей не под силу. Что не может она в свои 21 год отказаться от всех других занятий, кроме работы. Ей еще хочется быть молодой. Ходить в гимнастическую секцию. Какое это наслаждение, когда в маечке, в коротеньких трусиках, стройная, легкая, ты танцуешь в спортзале под музыку с лентой или шарфом! Кажется, не ты держишь шарф, а он несет тебя, как облачко. И ты лишь на чуточку касаешься носочками пола… А разве стоит бросить шахматы? Ведь в городе лучше, чем она, играет только одна из женщин. А литературное объединение, которым руководит молодой, но очень талантливый писатель?
Нет, она согласна ходить в старом платье, носить то же пальто, но не согласна отказаться ни от одного из своих увлечений. Не согласна ограничить себя одной лишь работой, как бы эта работа ни нравилась ей… Иначе, если семья не уступит ей по добру, она из дома уйдет, добьется места в общежитии и все равно будет жить так, как ей хочется. Эта угроза сломила сопротивление матери, которая считала, что шахматы — не женское занятие, лишняя морока для ума, а гимнастика — для бесстыжих. Без платья перед публикой — это что же такое?!
***
А в этот день учителя ШРМ N1 признали, что Клавдия Ананьевна Лионова — настоящая артистка, лицедейка, способная заткнуть за пояс самого Аркадия Райкина…
Лионова вернулась из районо, и никто ее не узнал. Пока она была там, педагоги, собравшись после утренней смены в учительской, вслух мечтали: как было бы хорошо, если бы эта мягкая, чуткая, скромная женщина стала у них завучем. Ждали ее прихода, чтобы поздравить с назначением.
Но когда она возвратилась наконец, когда отворилась дверь и Клавдия Ананьевна перешагнула через порог, никто не решился даже рот открыть и слово молвить. Потому что была это уже не она. Это была совсем другая, никому не известная доселе женщина. Ее увидели в первый раз. Все остолбенело разглядывали вошедшую.
У нее было полное лицо с тупым подбородком (разве он всегда был такой тупой?), с острым носом (разве он и прежде был такой острый?) и неподвижными, немигающими глазами (неужели и раньше они были такие круглые и алчные?). Она больше не куталась в шарф-паутинку. (Все заметили сразу, какая она упитанная, грузная).
На груди торжественно, как орден, несла она огромную, черную (серьезную) брошь (где только достают такие?), а в руке — длинный-предлинный листок бумаги. (Он не смел колыхнуться).
Тишина в учительской становилась все более гнетущей. Медленно, обходя людей, как неодушевленные предметы, новая завуч (назначенная не вместо Кривощековой, а ей в помощь) прошла к черной, мрачной, утыканной кнопками доске объявлений, прикрепила несомый ею таинственный лист. Затем так же, не спеша, механически, повернулась на 180 градусов и тем же путем, никого не удостоив взглядом, вышла вон, не прикрыв за собою дверь.
