Счастливый месяц в Новой Деревне, в одиночестве. Пахнущий яблоками, клевером и ромашками, кострами на огородах… Мой воистину медовый месяц в Новой Деревне! Кто-то сжалился надо мной. И дал короткую передышку: отдышаться и – собраться с силами.
Счастливая – я пребывала в состоянии полёта… Вот только: вверх – или вниз?… – про это я старалась не думать.
(Подумать про это у меня еще будет время – и очень скоро…)
От того месяца осталось много стихов.
Какие ночи звёздные!
И как земля поката…
Всё без остатка роздано –
И потому богата.
Мне полюбились ясени
И Новая Деревня.
Какие утра ясные!
Как высоки деревья…
Бредут тропой извилистой
Осенние коровы…
Как петухи заливисты!
И мил мне запах крова.
С линялой каплей купола
Церквушка у дороги.
И ею сердце куплено –
Домашней и нестрогой.
Сквозь дождик – листья сеющий –
Нестройный хор старушек…
Я прихожу ко всенощной
Подумать – и послушать.
И, стоя перед Образом,
Благодарю и плачу…
За всё – за крышу звёздную,
За лето, за удачу.
* * *
Я часто приходила к храму, не только в часы служб, но и когда там никого не было. Вокруг храма – маленький, тихий погост. Слева от храма пламенел огромный клён, и я любила сидеть под его сенью и писать стихи. А порой хотелось лечь на эту землю, усыпанную жаркой листвой, почувствовать себя малой песчинкой, слиться со всем миром…
ХРАМ СРЕТЕНЬЯ В НОВОЙ ДЕРЕВНЕ
. Лежу на кладбище – у храма,
. В горячей лиственной золе,
. В щекочущих осенних травах,
. На вечереющей земле…
. Лежу под клёном необъятным,
. В полнеба вспыхнул – в полземли!
. И слышу, слышу голос внятный
. Со всех сторон – вблизи, вдали…
. И чувствую земли округлость,
. Глубинные её пласты…
. И жадно подставляю губы
. Прикосновениям листвы.
. Закинув за голову руки,
. Как не лежала я давно, -
. Лежу…
. Смотрю на крест и купол…
. За что мне это всё дано?
. Одно желанье – кануть, кануть
. В закат кленового лица…
. Уйти в траву, в песчинки, в камни…
. И раствориться – до конца!
Эти стихи очень нравились отцу Димитрию Дудко. Хотя он и сказал, что в них слышатся языческие мотивы, но при этом стихи глубоко христианские. Сказал, что здесь – органичное соединение ветхого и нового человека: человека от земли, душой стремящегося к небу… Он так прекрасно читал эти стихи вслух! Просил ему подарить их. И признался, что тоже пишет стихи.
* * *
Но были в тот светлый месяц и грустные стихи. Я не знаю, откуда они приходили. Но они тоже были правдой. Поэзия – это такой скальпель, вскрывающий самые потаённые глубины души…
* * *
. Я зажигаю лампу на столе.
. Вечерний свет ложится на страницы…
. За окнами на старенькой ветле
. Тревожно вспархивают души – или птицы?…
. Я думаю: о чём же написать
. Туда – туда, откуда нет ответа?…
. О том, что осень на дворе опять?
. О том, что дом колышется от ветра?
. О том ли, что кружится ранний снег,
. И скоро Покрова – а писем нету?…
. Об этом лучше знает человек,
. Который их не пишет…
. Жуткий ветер!
. Он хлопает калиткой, как шальной,
. Скрипит скамьёй в саду, кусты ломает…
. Ах, что я буду делать здесь зимой?
. Чадят дрова, и лампочка мигает…
. Постель, как лёд. И нету даже пса,
. Чтоб разделил тоску и поздний ужин…
. О чём же мне сегодня написать?…
. О том ли, что хозяин дому нужен?
. А ветер хочет крышу распороть!
. Какой кромешный, непроглядный вечер…
. И я пишу: "Храни тебя Господь
. Во всех путях твоих, делах и встречах…"
* * *
Телеграмма от мамы. Её принёс деревенский почтальон.
В телеграмме три слова. Читаю и – не верю свом глазам! Да, я мечтала об этом… но боялась надеяться.
«Приезжай за ордером»
Господи, неужели у меня будет дом? Свой дом? И не надо будет ночевать у знакомых и на вокзале?… Спасибо Фёдору! Хотя он это сделал не для меня, а для себя, для своего спокойствия: чтобы больше меня не видеть, чтобы не маячила уже никогда перед его глазами… Но не будем углубляться в дебри его подсознания, в мотивы его поступков. Хотел ли Фёдор осчастливить меня или себя? Это его подробности…
* * *
Обретение дома!
По соседству с художником Валерием Волковым. По соседству с тем самым домом, где я познакомилась с Каптеревыми… которые жили тогда (два года назад) в квартире Волковых. Два года назад мы ходили тут с Гавром мимо высокого дощатого забора, за которым шла стройка… Я и не подозревала, что за этим забором возводится МОЙ дом!
Однокомнатная квартирка с большой кухней и большой лоджией. Чудо как хороша! К тому же – на 13-том этаже! Моё любимое число. И два широких окна смотрят на закат… Как я мечтала! С детства мечтала, чтобы когда-нибудь у меня был дом с окнами на закат!…
Мой дом не так далеко от мамы. Двадцать минут пешком. Сразу перенесла сюда свои драгоценности: свой чёрный портфель, набитый разными реликвиями и тетрадками со стихами. Две афиши Енгибарова. Кресло-качалку, которое мне подруги на двадцатилетие подарили. И пишущую машинку «Олимпия», выпуска неизвестно какого года, подаренную мне совсем недавно знакомыми. Собственно, эту старушку хотели отправить на помойку, но вовремя вспомнили обо мне.
Да, теперь у меня есть свой дом и своя пишущая машинка! Перетащила её, чугунную, тяжеленную, но такую долгожданную и любимую с первого взгляда!
Никакой мебели, кроме кресла-качалки, у меня не было. И я бродила по своему огромному дому – комната, кухня, лоджия… Неужели это мой дом? Кухня, комната, лоджия… – какое счастье, Господи! Неужели это не сон?… Неужели такое счастье возможно наяву?!
* * *
В институте была как раз осенняя сессия.
Меня зачислили в поэтический семинар к Александру Жарову, комсомольскому поэту.
У него в семинаре оказалось всего три человека. Со мной – четыре. Почему так мало? А он всех разогнал! Он практически всем своим студентам написал такие характеристики, что их отчислили «за творческую несостоятельность». Осталось три тихих, запуганных деревенских паренька, удивительно похожих друг на друга: они были как из одного яйца.
Жаров предложил нам почитать стихи – «отчёт за летний период». Пареньки читали про косы-покосы, берёзы-слёзы и так далее. Жаров их очень хвалил. Дошла очередь до меня. Я прочла стихи про Крышу. (Я их посвятила Гавру).
Вот и крыша с пустынными башнями,
Флюгерами, мансардами, ветром…
Это небо – как будто вчерашнее.
Здесь царит прошлогоднее лето.
Ни на час с той поры не сдвинулись
На часах заржавелые стрелки…
Время – сон – под синими высями…
Кто-то взглянет с улицы мельком,
Торопливо идя по Кировской
И по Сретенскому бульвару…
Переулки устало кривятся,
Тихо меркнут в летнем угаре…
Дышит крыша – поляна зелёная.
Трубы, трубы… – в царапинах звёздных!…
О стремянку платье разорвано.
Как разрежен вечерний воздух!
Я стою над Москвой закатною
На горячем, тяжёлом люке.
Задохнувшись от ветра, – катится
Сердце в бездну – в пыль переулков…
Я стою под свистящим флюгером.
Я – невидима, я – крылата…
И на мне, прожжённое углями, –
Платье детства в новых заплатах…
Тихие, лирические стихи. К чему тут можно придраться? Но Жаров вцепился в меня, как клещ!
– И где это вы видели в Москве пыльные переулки?! Что это за диссидентщина на моём семинаре?! Любопытно, а что именно вы подразумеваете под «пыльными переулками»? Это намёк на что-то?… Хотелось бы от вас услышать, на что именно этот намёк!
– На пыль в летних переулках. На самую обычную летнюю пыль… Больше ни на что.
