- Это какой-то заговор! Ежели они не вернутся, мне жизнь станет невмоготу.
- Но что тут можно поделать?
- Все вы на ее стороне. Дрянь она, раз увела детей из дому и хочет отнять их у родного отца.
- Она же их родила.
- Ну, попадись она мне! Проклянет день, когда сама на свет родилась! Я покажу, кто ей хозяин! Другой раз не забудет. Она моя, и дети мои!
- Ну, я ничем не могу вам помочь.
- Закон за меня. По закону они мои, и я их не уступлю. Она малость соображает и в суд не подаст: ей тогда не жить.
- Будьте здоровы!
Он опять схватился за шею и с силой втиснул каблук башмака в мостовую. Тяжело было видеть, как блуждают его глаза.
- С ума можно сойти! Я места себе не найду, пока не отыщу их. Послушайте! Скажите мне, где они, сэр?
- К сожалению, не могу.
На неподвижном рыбьем его лице тусклые выпученные глаза снова загорелись странным желтым пламенем. Из них словно выглянул дух, обитающий там, куда никогда не проникает свет, дух, правящий темными толпами, которые не знают иной власти, кроме власти силы, не знают, что такое разум и доброта, ибо никогда не встречают их на своем пути. Они знают одно: надо удержать те крохи, что у них есть, ибо то, чего у них нет, так огромно и желанно; с сотворения мира они живут, перебиваясь случайными подачками судьбы, и, подобно псу, припавшему к земле над вонючей костью, ощериваются на тех, кто может отнять у них их жалкую добычу.
- Я муж ей, и она будет моей, живая или мертвая!
И я понял, что это говорил не человек, слова эти вырвались из самого нутра жестокого зверя, таящегося под поверхностью нашего общества; это говорило само нутро посаженного на цепь чудовища, которого терзает природный инстинкт обладания, а человек ударами кнута отгоняет от вожделенной цели. И за этой фигурой на широкой, пестреющей цветами улице мне мерещилось несметное скопище ей подобных, выползающих из мрака трущоб, задворок и мерзких жилищ бесконечным потоком полузвериной плоти, и лица у всех были скроены на один лад. Эти люди запрудили улицу, и все окрест кишело ими, и в воздухе стоял гул прибывающих новых толп. Люди всех возрастов, в лохмотьях, всех мастей. На каждом лице выражение, говорящее: "Всю жизнь я получал ровно столько, чтобы не издохнуть с голоду, столько и ни куска больше. Что досталось на мою долю, то мое, никому не вырвать его у меня из зубов. Моя жизнь хуже собачьей, ну, и буду поступать, как собака! Я дикий зверь; есть у меня время, возможность, деньги учиться благородству и доброте? Дайте мне жить! Не трогайте доставшихся мне обглоданных костей!"
Вот оно передо мной, великое темное море, которого не окинуть взглядом; призраки безмолвны, губы их сжаты, но глаза горят знакомым желтым пламенем, и я знаю, что если отведу от них взгляд, они кинутся на меня.
- Так, вы, значит, против меня, хозяин?
- Приходится.
- Ну, погоди, ты мне еще попадешься, тогда и деньги тебе не помогут! Ты у меня тогда узнаешь!
Он взялся за тачку и медленным, неровным шагом, не глядя по сторонам, покатил ее прочь. А за ним по улице с ее садами и красивыми домами двинулись миллионы его собратьев, и, проходя в полном молчании, каждый, казалось, говорил:
- Ну, погоди, ты мне еще попадешься, ты у меня тогда узнаешь!
Улица, освещенная солнцем, снова была пуста; няни катили по ней коляски с младенцами, с кустов сирени облетал цвет, полицейские на углах неторопливо записывали что-то в свои книжечки.
Ничто не напоминало о случившемся.
СТАРОСТЬ
Перевод В. Рогова
Он выбежал из темноты и сразу же заговорил:
- Пойдите проведайте мою бедную мать, сэр. Пойдите проведайте моего бедного отца и мать!
Была снежная полночь; при свете уличного фонаря человек, обратившийся ко мне с этой странной просьбой, казался оборванным и ненормальным.
- Они живут на Голд-стрит, дом 22; проведайте их, сэр. Миссис Джеймс Уайт. Это моя бедная мать, она помирает с голоду.
- В Англии никто не умирает с голоду.
- Навестите их, истинную правду вам говорю, они старые, а есть им нечего, у них ничего нет.
- Хорошо, пойду.
Он пристально вгляделся в меня, как бы не веря своим ушам, потом вдруг повернулся и побежал по улице. Его фигура снова растаяла во тьме...
На Голд-стрит стоят серые домишки, двери которых всегда открыты, а на улице, в канавах, забитых мусором, играют дети.
- Я хотел бы видеть мистера и миссис Джеймс Уайт.
- Это на втором этаже, в конце коридора. Мистер Уайт, вас спрашивают!
Моя собака обнюхивала стену коридора, которая так непривычно пахла. Вскоре появился старик. Он недоверчиво посмотрел на нас, а мы на него.
- Мистер Джеймс Уайт?
- Да, это я.
- Вчера ночью кто-то, назвавшийся вашим сыном, просил меня посетить вас.
- Прошу вас, войдите, сэр.
Комната, не оклеенная обоями, не больше десяти квадратных футов; здесь стояла двухспальная кровать с грязным матрацем, покрытым бурой тряпкой; в камине не было огня; в кастрюле не было еды; я увидел две чашки, одну-две банки, голый пол, нож, ложку, таз, несколько фотографий, тряпье - все почерневшее, выцветшее.
На деревянном стуле перед камином сидела старуха; морщины избороздили ее темное лицо. У нее были седые волосы, маленькие серые глаза, на носу бородавка. Грязный платок, заколотый на груди булавкой, старая юбка и кофта - вот и вся ее одежда. На среднем пальце ее левой руки было толстое золотое кольцо. В комнате стояли только два стула, и один из них старик пододвинул мне, обтерев его рукавом. Моя собака улеглась, прижавшись мордой к полу: вид и запах нищеты раздражали ее.
- Кажется, вам очень не повезло в жизни.
- Очень, сэр.
Он присел на край кровати, и я увидел, что его лицо посерело от постоянного недоедания; седина тронула его редкие волосы и короткую бородку, - это был исстрадавшийся человек, отупевший от нужды и отчаяния.
- Но как вы дошли до такой бедности?
- Да ведь зима и работы нету.
Старуха, сидевшая у камина, прошептала:
- Старик может работать, сэр; еще как может!
- Да, могу; хоть сейчас могу.
- К сожалению, глядя на вас, этого не скажешь! Его рука сильно дрогнула, и он пытался унять дрожь.
- Холодновато у нас, а вообще-то я хорошо себя чувствую.
Старуха зашептала еще доверительнее:
- Старик у меня совсем здоровый, сэр; ей-богу, он может работать. Это он в такую погоду расклеился, потому как не ел ничего.
- Но сколько же вам лет?
- Старику семьдесят один, сэр, и мне столько же. Разница между нами всего в два месяца - так ведь, старик?
- Мне очень жаль говорить вам это, мистер Уайт, но при теперешней конкуренции много ли у вас шансов получить работу в вашем возрасте? Кто вы по профессии?
- Маляр, сэр, да я на любую работу согласен, все возьму, что дадут. Кое-что мне от мистера Вильямса перепадает, когда дела хорошо идут, но зима...
- Старик может работать, сэр; еще как может!
- Тридцать три года я в одной фирме работал; тридцать три года!
- В какой фирме?
- Тридцать три года, пока не закрылась...
- Но в какой же фирме?
- Отвечай, когда тебя господин спрашивает. До него не сразу доходит, что ему говорят, сэр.
- Для фирмы Скоттера на Джон-стрит... Тридцать три года. А теперь она закрылась.
- И давно закрылась?
- Три года.
- Как же вы жили с тех пор?
- Перебивались кое-как... Летом иногда работенка перепадала. Перебивались...
- Вы уж не сердитесь на моего старика, сэр. Почему ты им не скажешь? Сами видите, сэр, кое-как перебивались, а теперь вот ничего не осталось.
Она прикрыла рот рукой и зашептала, словно поверяя мне тайну:
- Худо же нам пришлось, сэр, ох, как худо! Право слово, и рассказывать неохота.
И этот почти беззвучный шепот, этот робкий жест, казалось, воскресили все беды, о которых она говорила, я беды эти снова посетили двух стариков в их ужасном уединении за плотно запертыми дверьми.
Воцарилось молчание; глаза моей собаки словно говорили: "Хозяин, мы тут засиделись: едой здесь не пахнет, огня нет!"
- В такую погоду вы, должно быть, очень страдаете от холода?
- А мы почти что не вылезаем из постели, сэр... Чтобы согреться, знаете... чтобы согреться.
Старик, все сидевший на черной кровати-развалине, кивнул.
- Но ведь у вас нет одеяла.
- Все спустили, сэр, все спустили.
- Неужели вы ничего не скопили за тридцать три года?
- У нас семья, сэр, семья; четыре сына да две дочки; а заработок - от силы тридцать шиллингов в неделю. Он всегда отдавал мне получку, сэр, старик всегда отдавал мне получку.
- Я всю жизнь был непьющий.
- Старик и капли в рот не брал, а теперь он стал старый. Но он может работать, сэр, может.
- Но неужели ваши сыновья не помогают вам?
- Один помер, сэр; в горячке помер. А у другого, - она коснулась лба иссохшим пальцем, - не все дома... Он, знаете, не того...
- Это, видимо, тот, которого я встретил вчера ночью?
- Не все дома... Это после военной службы. Малость того... - И она снова коснулась лба.
