И мне становится ясно, что, кроме осязаемых вещей, существует нечто более нежное...
- Я знаю только одно лицо... - сказал он вдруг необычайно радостным и растроганным голосом, высоко подняв сжатые в кулаки руки и обнажив гнилые зубы в восторженной улыбке. - Я знаю только одно лицо, которое так благородно в жизни, что кощунственно было бы исправлять его воображением. Я бы глядел на него, я бы любовался им не отрываясь, не минутами, не часами, а всю жизнь, я бы весь растворился в нем и забыл все земное...
- Да, да, господин Шпинель. Но все же уши у фрейлейн фон Остерло немного торчат...
Он умолк и низко опустил голову. Когда он снова выпрямился, глаза его со смущеньем и болью глядели на маленькую, странную жилку, бледноголубое разветвление которой болезненно нарушало ясность почти прозрачного лба.
Чудак, поразительный чудак! Супруга господина Клетериана иногда .думала о нем, потому что у нее было много времени для раздумья. То ли перестала действовать перемена климата, то ли появилось какое-то новое вредное влияние, - но здоровье ее ухудшилось, состояние дыхательного горла оставляло желать лучшего, она чувствовала себя слабой, усталой, аппетит пропал, ее часто лихорадило; доктор Леандер самым решительным образом велел ей соблюдать полный покой и не волноваться. И вот, если ей не приходилось прилечь, то она сидела в обществе советницы Шпатц, молчала и, праздно положив рукоделье на колени, задумывалась.
Да, он заставлял ее задумываться, этот чудаковатый господин Шпинель, и странно - не столько о нем, сколько о себе самой; каким-то образом он вызвал в ней странное любопытство, неизвестный ей дотоле интерес к самой себе. Однажды, среди разговора, он сказал:
"Загадочное все-таки существо женщина... как это ни старо, все равно останавливаешься перед ним и только диву даешься. Вот перед тобой чудесное создание, нимфа, цветок благоуханный, не существо, а мечта.
И что же она делает? Идет и отдается ярмарочному силачу или мяснику.
Потом является под руку с ним или даже склонив голову на его плечо и глядит на всех с лукавой улыбкой, словно говоря: "Пожалуйста, удивляйтесь, ломайте себе головы!" Вот мы их себе и ломаем..."
К этим словам не раз возвращались мысли супруги господина Клетериана.
В другой раз, к удивлению советницы Шпатц, между ними произошел следующий разговор.
- Позвольте вас спросить, сударыня (может быть, это нескромно), как вас зовут, как, собственно, ваша фамилия?
- Вы же знаете, что моя фамилия Клетериан, господин Шпинель! - Гм... Это я знаю. Вернее - я это отрицаю. Я имею в виду вашу собственную, вашу девичью фамилию. Будьте справедливы, сударыня, и согласитесь, что тот, кто называет вас "госпожа Клетериан", заслуживает, чтобы его высекли.
Она так искренне рассмеялась, что голубая жилка до ужаса отчетливо выступила у нее над бровью, придав ее нежному и милому лицу напряженное, болезненное выражение.
- Смилуйтесь, господин Шпинель! Высечь! Да неужели "Клетериан"
такая гадкая фамилия, по-вашему?
- Да, сударыня, я от всего сердца возненавидел эту фамилию, как только услышал- ее. Она смешная, можно прийти в отчаяние от ее безобразия, и это просто варварство и подлость - в угоду обычаю называть вас по фамилии мужа.
- Ну, а Экхоф? Разве Экхоф красивее? Фамилия моего отца Экхоф!
- А, вот видите! Экхоф - это уже совсем другое дело! Даже один большой актер носил фамилию Экхоф. С этой фамилией я помирюсь. Вы упомянули только об отце. Разве ваша матушка...
- Да, моя мать умерла, когда я была еще маленькой.
- Ах, вот как. Расскажите же мне немного больше о себе, прошу вас.
Но если это вас утомляет, не надо. Тогда - лучше молчите, а я буду опять рассказывать вам о Париже, как в тот раз. Но вы могли бы говорить совсем тихо. Правда, если вы будете говорить шепотом, то от этого ваш рассказ станет только прекраснее... Вы родились в Бремене? - Этот вопрос он задал почти беззвучно, с благоговейным и значительным выражением, как будто Бремен - город, не имеющий себе равных, город неописуемых приключений и скрытых красот, родиться в котором - значит быть отмеченным таинственной благодатью.
- Да, представьте себе! - невольно сказала она. - Я из Бремена.
- Я был там однажды, - произнес он задумчиво.
- Боже мой, вы и там были? Вы, господин Шпинель, по-моему, видели все, от Туниса до Шпицбергена.
- Да, я был там однажды, - повторил он. - Всего несколько часов, вечером. Я помню старинную узкую улицу, над ее островерхими крышами косо и странно висела луна. Потом я был еще в погребке, где пахло вином и гнилью. Это такие волнующие воспоминания...
- В самом деле? Где же это могло быть? Да, я тоже родилась в таком вот сером доме с островерхой крышей, в старом купеческом доме с гулкими полами и побеленной галереей.
- Ваш батюшка, стало быть, купец? - спросил он, помедлив.
- Да. Но прежде всего он артист.
- А! А! В каком же роде?
- Он играет на скрипке... Но это мало что говорит. Важно, как он играет, господин Шпинель! При некоторых звуках у меня всегда навертывались на глаза жгучие слезы, каких у меня больше никог-да не бывало.
Вы не поверите...
- Я верю! Ах, верю ли я... Скажите мне, сударыня, семья ваша, конечно, старинная? Должно быть, уже не одно поколение жило, работало и ушло в лучший мир в этом сером доме с островерхой крышей?
- Да... Почему, собственно, вы об этом спрашиваете?
- Потому что часто случается, что род, в котором живут практические, бюргерские, трезвые традиции, к концу своих дней вновь преображает себя в искусстве.
- Разве?.. Да, что касается моего отца, то он, конечно, больше артист, чем многие другие, которые именуют себя артистами и живут своей славой.
А я только немного играю на рояле. Теперь они мне запретили играть, но тогда, дома, я еще играла. Отец и я, мы играли вдвоем... Да, я люблю вспоминать эти годы; особенно мне помнится сад, наш сад за домом, страшно запущенный, весь заросший, кругом облупившиеся, замшелые стены, но именно от этого он был такой очаровательный. Посредине сада, в плотном кольце сабельника, бил фонтан. Летом я, бывало, целые часы проводила там с подругами. Мы сидели на складных стульчиках вокруг фонтана.
- Как красиво! - сказал господин Шпинель, вздернув плечи. - Вы сидели и пели?
- Нет, чаще всего мы вязали.
- Все равно... всё равно...
- Да, мы рукодельничали и болтали, шесть моих подружек и я...
- Как красиво! Боже мой, подумать только, как красиво! - воскликнул господи" Шпинель, и лицо его исказилось.
- Да что в этом такого красивого, господин Шпинель?
- О, то, что шесть их было, кроме вас, что вы не входили в это число, а выделялись среди них, как королева... Вы были особо отмечены в кругу своих подруг. Маленькая золотая корона, невидимая, но полная значения, сияла у вас в волосах...
- Что за глупости, какая еще корона...
- Нет, она сияла незримо. Я бы увидел ее, я бы ясно увидел ее у вас в волосах, если бы, никем не замеченный, спрятался в зарослях в такой час...
- Один бог ведает, что бы вы увидели. Но вас там не было, зато мой теперешний муж - вот кто однажды вышел с отцом из кустарника. Боюсь, что они даже подслушивали нашу болтовню...
- Там, значит, вы и познакомились с вашим супругом, сударыня?
- Да, там я с ним и познакомилась, - сказала она громко и весело, и когда она улыбнулась, нежно-голубая жилка, как-то странно напрягшись, выступила у нее над бровью. - Он приехал к моему отцу по делам.
Наследующий день его пригласили отобедать у нас, а еще через три дня он попросил моей руки.
- Вот как? Все шло с такой необычайной быстротой?
- Да... то есть с этого момента все пошло уже немного медленней.
Отец, собственно, не собирался выдавать меня замуж, он выговорил себе довольно долгий срок на размышление. Ему хотелось, чтобы я осталась с ним, кроме того, у него были и другие соображения. Но...
- Но?..
- Но я этого хотела, - сказала она, улыбаясь, и снова бледно-голубая жилка придала ее милому лицу печальное и болезненное выражение.
- Ах, вы этого хотели.
- Да, и, как видите, я проявила достаточно твердую волю...
- Я вижу. Да.
- ...так что отцу в конце концов пришлось уступить.
- И вы покинули его и его скрипку, покинули старый дом, заросший сад, фонтан и шестерых своих подруг и ушли с господином Клетерианом.
- И ушла... Ну и манера говорить у вас, господин Шпинель! Прямо библейская!.. Да, я все это покинула, потому что такова воля природы.
- Да, воля ее, видно, такова.
- И к тому же дело шло о моем счастье.
- Разумеется. И оно пришло, это счастье...
- Оно пришло в тот миг, господин Шпинель, когда мне в первый раз принесли маленького Антона, нашего маленького Антона, и он закричал во всю силу своих маленьких здоровых легких, милый наш здоровячек...
- Вы уже не первый раз говорите мне о здоровье вашего маленького Антона, сударыня. Он, должно быть, на редкость здоровый ребенок?
- Да. И он до смешного похож на моего мужа.
