Потом он стал смотреть на небо и прислушиваться, с нетерпением ожидая, когда придет пора подавать дымовые сигналы. Но сегодня огромное арктическое небо было не синим, а непроницаемо-серым, висело низко; по ледяному полю гулял ветер, гнал поземку и, постепенно усиливаясь, превращался в шторм. Ройс знал, что это надолго. Он пожалел, что не собрал вчера остальные мешки, пусть даже в темноте, потому что выйти теперь из укрытия было невозможно.
Положение становилось серьезным, но то, что началось потом, было еще серьезнее. Их льдина ломалась. С громовым треском она раскалывалась на части, и тот обломок, на котором находились они, вздрагивал и колыхался под ними, как палуба океанского лайнера в бурю.
— Это уже совсем ни к чему, — пробормотал Ройс.
Он впервые заговорил сам с собой вслух и, поймав себя на этом, понял, как он встревожен.
Ветер жалобно и надрывно завывал, громко хлопал оторванной обшивкой фюзеляжа, со свистом гнал зернистый снег, и Ройс чувствовал, как ходит ходуном под ним пол, слышал далекий треск и скрежет сталкивающихся льдин.
День прошел, ко, как видно, за ними и не думали присылать самолет. Ройс то и дело присаживался на корточки возле русского, смахивал снег с его лица и совал руку в спальный мешок, чтобы убедиться, что тело еще теплое. Он ел жесткий сухой концентрат овощного супа, выковыривая его из серебряной обертки складным ножом. Русский иногда шевелился, двигал сухими растрескавшимися губами, но Руперт подумал, что покормить его вряд ли удастся. Однако его надо было накормить хотя бы сгущенным молоком. Он нашел банку русского сгущенного молока, но оно замерзло и не выпивалось.
Нужен был огонь Он вспорол зеленое сиденье, вытащил оттуда клок набивки, намочил спиртом из аптечки и поджег, спички он нашел у русского в кармане. Вспыхнуло маленькое дымное пламя. Фюзеляж наполнился горьким запахом гари, парашют, которым был завешен вход, надувался пузырем, огонь плясал, метался из стороны в сторону. Ройс загородил его собой от ветра и стал разогревать банку. Он грел ее до тех пор, пока молоко не растаяло.
— Вот дурак!
Накалившаяся жесть обожгла ему пальцы, хотя руки нестерпимо замерзли. Подождав, пока отошли пальцы, Рейс приподнял голову раненого и попытался влить ему в рот молоко.
— Глотай, — закричал он, перекрывая вой ветра.
Он надавил двумя пальцами на запавшие щетинистые щеки русского и снова стал осторожно вливать молоко. Но русский не глотал; вдруг, словно по наитию, Ройс сильно дунул в его закрытые глаза — реакция раненого была совершенно неожиданной: он сделал глоток.
— Ничего… Выкарабкаешься, — произнес Ройс.
Но он не слишком беспокоился за жизнь русского, потому что знал, как трудно ему будет сохранить свою собственную. Самолет не мог прилететь в такую погоду, а если трещина дойдет до того места, где они сидят, — льдине расколется надвое, а может, встанет дыбом и сбросит их навеки в Ледовитый океан.
█
На следующий день выходить наружу было и бесполезно, и опасно. Ветер дул со скоростью девяносто километров, снег слепил глаза, и Ройс стал обследовать искореженный фюзеляж, разыскивая то, что может ему пригодиться. Кругом в беспорядке валялись приборы, провода, сломанные брусья и сиденья. Он стал затыкать разбитые окна чем попало — картами, занавесками, зелеными подушками кресел. В хвостовой части самолета, которая отвалилась при ударе о лед, он нашел то, что было, по-видимому, аварийным снаряжением: пластмассовые бачки, одежду, спальные мешки, палатки и даже алюминиевую складную койку, которая раскрылась при падении.
Ройс подумал о топливе. Он знал, что среди снаряжения непременно должна быть керосинка или примус, и стал их искать; но ни керосинки, ни горючего не было.
Он вернулся в основную часть фюзеляжа и взломал один из ящиков — там оказались пакетики из фольги с русскими надписями. По начертанию букв — Ройс знал греческий — он догадался, что в пакетиках витаминизированные пищевые концентраты. Он взял деревянную крышку ящика, разжег ее клочком все той же набивки, разогрел молоко, развел в нем русский концентрат черной смородины и снова принялся кормить раненого.
На этот раз русский приоткрыл глаза и кивнул.
█
Шторм длился три дня, и большую часть времени Ройс занимался тем, что кормил беспомощного русского. Затем ветер переменился на южный, утих, и ледяное поле застлал туман, густой и белый, как молоко. Ройс все время прислушивался и подавал дымовые сигналы. Дважды ему казалось, что он слышит самолет, но он не был уверен, что ему это не померещилось.
«Ну и влопался, — сказал он себе. — Нас никогда не найдут».
Прошло еще шесть дней, а в небе не было и намека на просвет. Ледяные поля по-прежнему ломались с оглушительным грохотом и, видимо, дрейфовали; день убывал так быстро, что рассвет почти незаметно переходил в голубоватый полдень, а тот — так же быстро в ранние сумерки. Начиналась арктическая зима.
Ройс уже перестал с надеждой смотреть в тяжелое небо, и если не кормил русского, то торопливо собирал все, что уцелело после катастрофы самолета, или разыскивал среди торосов сброшенные на парашютах мешки со снаряжением. Нашел он очень немного. Он набрел на два небольших ящика с комплексными концентратами — новинкой, которую лишь недавно стали включать в аварийный рацион, — и решил оставить их про запас. Нашел русский примус и бачки с керосином. Он занимался по-исками, наводил в фюзеляже порядок, и дни мелькали так быстро, что он едва их запоминал. Он отчаянно торопился, стараясь не потерять ни минуты, и каждую ночь ложился спать с таким чувством, будто совершает преступление и не имеет права на сон.
Наконец в последний раз показалось позднее октябрьское солнце. Он увидит его снова не раньше, чем через четыре месяца, если ему посчастливится прожить так долго. Теперь за ними уже наверняка никто не прилетит, оставалось только надеяться, что он сможет продержаться долгую темную зиму на льдине и не даст умереть русскому.
В общем, картина была безотрадная. За эти несколько дней жизнь превратилась в полуживотное существование. Но когда он совсем уже упал духом, русский (до сих пор он лежал в забытьи и бормотал что-то бессвязное) вдруг пришел в себя, произнес несколько слов на своем языке, а потом, запинаясь, фразу или две по-английски: Ройс — американец?
У Ройса словно гора свалилась с плеч. Он радостно улыбнулся. Теперь, по крайней мере, у него будет товарищ, с которым можно разговаривать…
Русский сказал, что он летчик и зовут его Алексеем Алексеевичем Водопьяновым. Он слабо тряс руку англичанина, снова и снова благодаря его за спасение.
— Я думал, что умираю и мне только привиделось, будто спускаются парашюты. Разве я мог в это поверить?
В глазах у него стояли слезы, но он еще не сознавал всей тяжести своего положения. Он просто радовался, что был хоть как-то цел, хотя бы едва жив и хоть в какой-то безопасности.
Глава четвертаяВ первые недели Ройса беспокоило будущее, поэтому, стараясь уйти от тревожных мыслей и чем-нибудь занять мозг, он заставлял себя внимательно приглядываться к русскому.
Он никогда еще не встречал русского коммунисте, и даже такой беспомощный человек, как Водопьянов, мог ему открыть много нового. Россия была для Ройса белым пятном. Ему не нравился коммунизм: по его мнению, он стеснял духовный мир человека и угрожал свободе личности; это было ясно как божий день, и Ройс считал, что русской угрозе надо противостоять твердо и ежечасно.
Нельзя сказать, что он не любил русских — он никогда с этим народом не сталкивался. Ему казалось, что Водопьянов — типичный русский крестьянин. Почему он решил, что Водопьянов крестьянин, он и сам не знал — разве что из-за темных волос, коренастой фигуры и открытого, простодушного и волевого лица, какое можно встретить у любого крестьянина, если он родом не из Германии или Северной Франции. Итак, Водопьянов казался ему обычным смертным, но безусловно толковым, может быть чересчур поглощенным собой, несколько неуклюжим, медлительным, — словом, малым скрытным и, может, даже опасным, хотя едва ли было справедливо применять такой эпитет к раненому, который, страдая от боли и лихорадки, лежал, обливаясь потом в темной и тесной конуре, и поддерживал присутствие духа добродушными русскими шутками.
«Железный человек», — думал Ройс, предчувствуя, что вскоре от него самого потребуется не меньшая выдержка.
Арктика уже отгородила их от остального мира. Небо почти все время было темное и лишь ненадолго, в полдень или когда появлялась тусклая луна, болезненно бледнело. Порою разгоралось северное сияние, словно занавес из зыбких, текучих холодных огней, но это было еще хуже, чем темнота. Ройс ненавидел северное сияние.
