Но жила в ней и крепла день ото дня, час от часу, бешенная убежденность, что она должна поквитаться с этим миром, прежде чем навсегда покинет эти вокзальные перроны.
Она ненавидела всех…
Трудно передать словами это страшное чувство, когда в каждом ты видишь врага, подлеца, сволочь, когда каждому ты готов буквально перекусить глотку.
…Первый раз в КВД Нюшка попала через полгода вольной жизни на вокзальных задворках. Чего-чего только не повидала она за эти полгода, кто и как только ее не бил и не насиловал! А тут — облава, да такая капитальная, что даже при всей изворотливости уйти Нюшке не удалось, схватил ее дюжий дяденька в ми-лицейской шинели за запястье и не выпускает. А Нюшка, как и ее немытые, вонючие товарки, визжит, как недорезанный поросенок, изо всех силенок выкрутиться пытается из хватких рук, да куда там, не на того напала…
А через час, при беглом медицинском освидетельствовании, выяснилось, что Нюшка, как почти и все её товарки по несчастью, больна.
Надо сказать, в диспансере Нюшке сразу понравилось, во-первых, двери там стояли нараспашку, и никакой милиции нигде не было видно. При желании слинять отсюда можно было в два счёта в любое время суток. В отделении было чисто, кормили хорошо — Нюшка уж и забыла, когда это ей последний раз приходилось обедать за столом, из чистых тарелок, да еще — с ложками да вилками!
На все расспросы лечащего врача она угрюмо отмалчивалась, ни фамилии, ни имени своего не назвала — отчасти потому, что просто не могла понятно всё это выговорить, отчасти из вредности: домой, к родителям, ей вовсе не хотелось. А тут, как она поняла, сразу сообщают родственникам, где их дочь находится, и забытые папа и мама приезжают за блудницей.
Нюшка же давно убедила себя, что родственников у нее нет, что она — круглая сирота, и, хоть на куски ее режь, другого ответа добиться от нее было невозможно.
Медицинские осмотры Нюшка терпела безропотно. Так же безропотно принимала она и предписанное лечение: ничего не поделаешь, здесь хозяева — врачи.
Были в диспансерной жизни и светлые моменты: можно хоть до посинения смотреть телевизор, читать книжки, слушать беззаботную болтовню соседок по палате, нежась под одеялом.
Однажды Нюшка услышала, как заведующая отделением дала распоряжение палатной врачихе приготовить ее на выписку и переправить завтра в детский приёмник-распределитель. И девочка поняла, что ее передышка в грязной вокзальной жизни закончилась: слава Богу, не раз слышала от вокзальной шпаны, что такое приемник-распределитель. Вечером того же дня в больничных тапочках, в застиранном халатике, прихватив больничное пальто, в котором пациенток возили на консультации в другие больницы, Нюшка выскользнула из больничного подъезда и зашагала по направлению к вокзалу.
Зная, что за жизнь ее снова ожидает, печалилась ли она, сожалела ли о чём-то? Нет, шла спокойно и бездумно, как машина, и если сожалела о чём-то — так это о невозможности снова каждый день смотреть мультики. Это, наверное, звучит очень странно, но не нужно забывать, что к тому времени ей исполнилось тринадцать лет…
Нюшка-Мочалка вернулась на вокзал, и всё покатилось, как прежде, будто набирая обороты, эта жизнь становилась всё страшнее и грязнее…
Как-то раз, поздно ночью, мимо станции проходил эшелон с новобранцами. Будущие солдатики ехали словно в тумане, поголовно пьяные, нарочито-агрессивные, и, когда во время остановки из вагонов посыпались расхристанные, пьяные молодые люди, явно нарывающиеся на скандал, все, кто мог, постарались на время покинуть вокзал.
Нюшка сидела на полу, за самым крайним рядом вокзальных скамеек, у батареи, где было тепло, как на русской печке, и где она уже приготовилась было закемарить. Вот в этом-то укромном уголке бравые новобранцы ее и углядели. Перемигнувшись, они разом подхватили ее под руки, и, не успела девчонка опомниться, как оказалась в душном, провонявшем куревом и блевотиной вагоне, где вовсю веселилась призывная братия.
Разглядев при свете вагонных ламп, какую «кадру» они выудили в вокзальной толчее, кто-то из парней недовольно протянул: «Ну-у, тоже мне, выудили… страхолюдина какая!»
— Заткнись! — скомандовал «эстету» здоровенный парнишка, судя по всему, здешний предводитель. — Тебе не нравится — нам сойдет.
И, довольно загоготав, тут же стал расстегивать молнию на брюках…
Две ночи и день вагонной жизни слились в Нюшкиной памяти в нескончаемый, заполненный болью, ненавистью, издевательствами и насмешками кошмар. Её, раздетую донага, передавали из рук в руки, из купе в купе. И — эти рожи, эти отвратительные усмехающиеся хари, от которых можно было сойти с ума!..
Ночь, день, ночь… Под утро вторых суток девочка потеряла сознание. Очередь жаждущих и любопытных не иссякала, но тут, увидев, как вдруг мертвой белизной покрылось лицо этой маленькой вокзальной потаскушки, закатились под лоб ее глаза, молодые кобели перепугались и даже несколько отрезвели.
— Чо это с ней? — неуверенно спросил один, сползая с безжизненного девчоночьего тела.
— А хрен ее знает! — пожал плечами белобрысый очередник и, на всякий случай, отошел в сторону.
И тут в вагоне появился, как нарисовался, наконец-то проспавшийся после щедрого угощения офицер, сопровождавший эшелон с призывниками. Остальные его коллеги, надо сказать, все еще благополучно дрыхли по разным вагонам.
— Что здесь происходит, а? — едва держась на ногах, вопросил капитан, уставившись на обнаженное тело лежащей в беспамятстве Нюшки. — Вы чем это подзанялись, ребятки?!
Было видно, как хмель мгновенно испаряется из встревоженной офицерской башки.
— Эй, вы, ханурики, она жива?!
«Ханурики», мигом притихшие и тоже протрезвевшие, потихоньку рассасывались по другим купе, срочно заваливались спать.
— Нет, пацаны, стой, вали сюда! — заорал офицер, окончательно приходя в себя. — Вы что, мальчики, не знаете, как это называется? Это называется групповухой, и карается очень приличным сроком заключения, не считая того, что быть вам всем пидорами на зоне. Слышите?! — взревел капитан.
— Чо делать-то теперь, товарищ капитан? — буркнул предводитель.
— Чо-чо, хрен через плечо! — передразнил его капитан, тоскливо взявшись за голову. — Из-за вас, козлов, сколько теперь шума, сколько разборок будет! Тьфу, поганцы сраные, ни украсть, ни покараулить! Девку трахнуть — так и чуть не до смерти… Ух, козлы, ну, козлы же вонючие!..
Призывники подавленно молчали. Что такое «групповуха», все знали прекрасно.
Парни запаниковали.
— Ну, ладно, — взяв себя в руки, скомандовал капитан. — Где ее одежда?
Парни тут же собрали разбросанные по разным купе Нюшкины тряпки.
— Так, одевайте ее быстренько, да поосторожней! — снова скомандовал капитан.
Парни, путаясь в женских тряпках, одели Нюшку.
— Дальше-то чо? — угрюмо спросил лохматый качок.
— А дальше… Дальше, понимаешь, произошла досадная, нелепая случайность, — зловеще улыбнулся капитан, тряхнув нечесанной головой. — Дальше, понимаешь, стало девочке плохо, вышла она в тамбур, свежим воздухом подышать… Ну, и выпала девочка на ходу из поезда, такая, понимаешь, беда…
Потрясенные призывники молчали, застыв на месте.
— Ну?! — рявкнул капитан. — Непонятно, что ли? Или в тюрягу захотелось?
И два парня, закусив губы, подхватили бесчувственную Нюшку под руки и потащили ее в тамбур.
— А вы, козлы, — обвел капитан зловещим взглядом всех остальных, столпившихся в проходе, — вы, дерьмо, ни-че-го не видели, ни-че-го не слышали и вообще не знаете, о какой девчонке, в случае чего, речь идет. Ясно?! А сейчас — все по местам! И всё, хватит, погуляли.
Парни, не глядя друг на друга, разбрелись до своим купе и разлеглись по полкам. Никто ни на кого не хотел смотреть…
…А Нюшкины провожатые, вытащив её в тамбур и открыв наружную дверь, не могли сделать последнего — вытолкнуть бесчувственную девчонку наружу.
Поддерживая свой нетяжкий груз под руки, пряча друг от друга глаза, стояли они, обдуваемые свирепым дорожным ветром, и никак не могли решиться сделать последнее движение — вот так, чуть-чуть пододвинув девочку к краю мелькающей пропасти, легонько толкнуть ее в спину…
— Сашка, — не выдержал один из них, — я не могу!
— Я тоже не могу. А в зону, Андрюха, хочешь?
— Сань, у меня сеструха такая же… Если бы с ней кто вот так, я бы всех поубивал!
— И у меня сеструха, только помладше… ты же сам знаешь, старик, выхода у нас нет!
И тут Нюшка открыла глаза… Ничего непонимающим взглядом она обвела своих «провожатых», оглядела себя, уставилась на открытую тамбурную дверь… и, кажется, всё поняла. С трудом встав на ноги, оттолкнув своих провожатых, она презрительно глянула в их бледные лица, усмехнулась и — шагнула в грохочущую пустоту…
