Ознакомительная версия.
Они знали друг друга лет с шести. Киренхан приходил в бешенство и предостерегал:
— Смотри, Мартин, соли, да не пересаливай.
И отец Марии отвечал:
— Я сейчас так круто посолю, что ты у меня пулей вылетишь отсюда.
— Придется мне засадить тебя не в самый уютный концлагерь, а в какой похуже.
Так они без конца бранились, но если бы гаулейтер не «ограждал» отца Марии по причине, которую мы так и не узнали, старого Деркума непременно посадили бы за решетку. Разумеется, гаулейтер «ограждал» далеко не всех, так, он не «оградил» кожевника Маркса и коммуниста Крупе. Их убили. А гаулейтер живет себе сейчас припеваючи: открыл магазин строительных материалов. Как-то раз Мария встретила его, и Киренхан признался, что «ему грех жаловаться». Отец Марии часто повторял:
— Каким проклятием была эта нацистская власть, можно понять хотя бы из того, что я на самом деле обязан жизнью этой скотине, гаулейтеру, и еще вдобавок должен был письменно засвидетельствовать это.
Тем временем я разыскал телефон Калика, но колебался, звонить ему или нет. Я вспомнил, что завтра у матери очередной «журфикс». Я могу пойти туда и на худой конец набить себе за счет родителей полные карманы сигарет и соленого миндаля, можно также прихватить с собой кулек для маслин и еще один — для сырных палочек, а потом обойти гостей с шапкой и насобирать денег в пользу «неимущего члена семьи». Как-то лет в пятнадцать я проделал это — насобирал денег на «особые надобности», и выручка оказалась немногим меньше ста марок. Эти деньги я без малейших угрызений совести потратил на себя, а если завтра я начну Христа ради выпрашивать для «неимущего члена семьи», здесь не будет никакого обмана, я и есть неимущий член семьи Шниров. А под конец пойду на кухню, поплачу на груди у Анны и разживусь огрызками колбасы. Все кретины, которых собирает у себя мамаша, расценят мое представление как милую шутку. Даже мать, криво усмехаясь, вынуждена будет превратить все в шутку... И никто не поймет, до какой степени это серьезно. Людишки эти ничего не смыслят. Правда, они знают, что клоун должен быть меланхоликом, иначе ему не стать хорошим клоуном, но им невдомек, до какой степени серьезна эта меланхолия. На «журфиксе» у матери я встречу их всех: и Зоммервильда, и Калика, и либералов, и социал-демократов и полдюжину сортов президентов разных компаний, и даже участников движения против атомной бомбы (мать была дня три участницей антиатомного движения, но потом президент, не знаю уж какой компании, разъяснил ей, что последовательная антиатомная политика вызовет решительное падение курса акций, и она в ту же секунду — буквально в ту же секунду — ринулась к телефону, позвонила в соответствующий комитет и «отмежевалась» от этого дела). Ну, а на закуску, после того как я обойду гостей со шляпой, я публично набью физиономию Калику, назову Зоммервильда ханжой в рясе и обвиню присутствующего члена Объединения католиков-мирян в подстрекательстве к блуду и к супружеской измене.
Я снял палец с диска, так и не позвонив Калику. А ведь я хотел спросить его всего-навсего, сумел ли он преодолеть свое прошлое, по-прежнему ли у него хорошие отношения с властью и не может ли он просветить меня насчет «высоких умственных способностей евреев». Однажды Калик прочел на собрании гитлерюгенда доклад на тему «Макиавелли, или попытка приблизиться к власти». Я мало чего понял в докладе, если не считать того, что Калик откровенно и во всеуслышание объявил себя приверженцем всякой власти. Однако по выражению лиц остальных «фюреров» гитлерюгенда я догадался, что, даже по их мнению, Калик перехватил через край. Он почти не говорил о Макиавелли, а все только о Калике, и на физиономиях «фюреров» я прочел, что эту речь они сочли явным бесстыдством. В газетах без конца читаешь о бесстыжих чудовищах. Калик был политическим чудовищем, и где бы он ни выступал, всем было стыдно.
Меня радовал предстоящий «журфикс». Наконец-то я попользуюсь родительскими капиталами: маслинами, соленым миндалем и сигаретами... сигары я буду брать целыми коробками, чтобы спустить их потом со скидкой. Я сорву орден с груди Калика и надаю ему пощечин. По сравнению с ним даже моя мамаша выглядит человечной. Когда мы столкнулись с ним в последний раз в гардеробной родительского дома, он с грустью посмотрел на меня и сказал:
— Для каждого человека существует возможность заслужить прощение, христиане называют это отпущением грехов.
Я ему ничего не ответил. В конце концов я ведь не христианин. Я вспомнил, что в том своем докладе он говорил об «эротизме жестокости» и о макиавеллизме в сексуальной сфере. Размышляя над его сексуальным макиавеллизмом, я жалел проституток, к которым он ходит, так же как жалею женщин, которых брачный контракт обязывает терпеть любое чудовище. Я подумал о множестве красивых молодых девушек, которым выпало на долю делать «то самое» через силу либо с такими, как Калик, — за мзду, либо с законным супругом — безвозмездно.
Вместо того чтобы набрать телефон Калика, я опять позвонил в заведение, где обучается Лео. Должны же они когда-нибудь покончить с ужином, заглотать свои салаты, которые обуздывают чувственность. Я обрадовался, услышав тот же голос. Старик курил сейчас сигару, и это перебивало капустный запах.
— Говорит Шнир, — сказал я, — вы еще не забыли?
— Конечно, — засмеялся он. — Надеюсь, вы не поняли меня буквально и не сожгли своего Августина.
— А как же, — удивился я, — так и поступил. Разорвал книженцию и по частям запихал в печку.
Он помолчал минутку.
— Вы шутите, — произнес он хрипло.
— Да нет, — возразил я, — в таких делах я веду себя последовательно.
— Боже мой! — сказал он. — Разве вы не уловили диалектическое начало в моих высказываниях?
— Не уловил, я прямой, бесхитростный малый, рубаха-парень. А как там мой братец? — спросил я. — Когда эти господа соизволят наконец закончить свою трапезу?
— Им только что понесли десерт, — ответил он. — Теперь уже скоро.
— Чем их сегодня угощают? — спросил я.
— На десерт?
— Да.
— Собственно, мне этого не следует говорить, но вам я, так и быть, скажу. Компотом из слив со взбитыми сливками. Недурственно? Вы любите сливы?
— Нет, — ответил я, — к сливам у меня антипатия, непонятная, но непреодолимая.
— Прочтите работу Хоберера об идиосинкразии, все связано с ранними, очень ранними впечатлениями... большей частью еще в утробный период. Любопытно. Хоберер подробно разобрал восемьсот случаев... Вы меланхолик?
— Откуда вы знаете?
— Слышу по голосу. Помолитесь богу и примите ванну.
— Ванну я уже принял, а молиться не могу, — ответил я.
— Как жаль, — сказал он. — Я раздобуду вам нового Августина. Или Кьеркегора.
— Его я еще не сжег, — сказал я. — Не можете ли вы еще кое-что передать брату?
— С удовольствием.
— Скажите, чтобы он принес мне денег. Все, какие только раздобудет.
Он что-то пробормотал, а потом громко возвестил:
— Записываю: принести как можно больше денег. Впрочем, вам стоит и впрямь почитать Бонавентуру. Великолепное чтение, и не вздумайте презирать девятнадцатый век. По вашему голосу я слышу, что вы презираете девятнадцатый век.
— Вы правы, — согласился я, — я его ненавижу.
— Какое заблуждение, — сказал он. — Чепуха. Даже архитектура была тогда не так уж плоха, как ее пытаются изобразить. — Он засмеялся. — Сперва доживите до конца двадцатого, а потом ненавидьте девятнадцатый. Вы не возражаете, если, разговаривая с вами, я буду есть свой десерт?
— Сливы? — спросил я.
— Нет, — сказал он, слабо хихикнув. — Я впал в немилость, и мне теперь вместо господской еды дают ту же еду, что и слугам; сегодня у нас на сладкое пудинг с ячменным сахаром. Впрочем, — как видно, он уже положил в рот ложку пудинга, проглотил и, хихикая, продолжал, — впрочем, я им мщу за это. Часами разговариваю с одним своим бывшим братом по обители в Мюнхене, который тоже учился у Шелера. Иногда звоню также в Гамбург, узнаю в справочной, что там идет в кино, или же соединяюсь с бюро погоды в Берлине: все из мести. При новой системе, когда сам набираешь междугородний номер, все остается шито-крыто. — Он снова принялся за еду, хихикнул и немного погодя прошептал: — Ведь церковь богата, ужасно богата, от нее прямо смердит деньгами... как от трупа богача. Трупы бедняков хорошо пахнут... вы это знали?
— Нет, — ответил я; головная боль немного отпустила, и я обвел на бумажке номер их телефона красной рамочкой.
— Вы ведь неверующий? Не возражайте, я слышу по вашему голосу, что вы неверующий. Правильно?
— Да, — ответил я.
— Это ничего не значит, ровно ничего не значит, — сказал он. — У пророка Исайи есть одна фраза, которую приводит в своем Римском послании апостол Павел. Слушайте внимательно: «Но как написано: не имевшие о нем известия увидят, и не слышавшие узнают». — Он злобно хихикнул: — Поняли?
Ознакомительная версия.
