— Итак, вы полагаете, что Холокост является наиболее значительным событием двадцатого столетия? Вы так полагаете? Поскольку вследствие этого все, что было раньше, было полностью прекращено?
Однако импозантный господин уже направился к буфету и не удостоил собеседника дальнейшими объяснениями.
В стороне от них, почти у входа в зал, стояли две молодые женщины, милые и слегка тушующиеся, вероятно, впервые приглашенные на подобный прием и не решающиеся пройти в середину салона, украшенного дорогой мебелью и картинами и блистающего утонченным и роскошным буфетом, радующим глаз богатыми угощениями. Разговор их вертелся вокруг знаков зодиака, системно-семейных расстановок, коротко говоря, вокруг судьбоносных проблем всякого рода; одна из женщин постоянно приглаживала свою прическу — настоящую гриву из вьющихся светлых волос… Тут по залу между собравшимися проскользнула воздушной походкой Клара, вся раскрасневшаяся, и тихим голосом, но так, что услышали все присутствующие, сообщила матери Георга, до той минуты незаметно сидевшей в кресле, к которому была прислонена ее трость с серебряным набалдашником:
— Георг приехал! Георг уже здесь!
На самом же деле в дверях появился худощавый человек со следами оспинок на лице, с угристым шишковатым носом, словно у клоуна, гладко причесанные волосы сзади, над воротником, лихо загибались, что еще более усиливало впечатление: это актер, вполне возможно, один из прославленных актеров Бургтеатра, исполнитель характерных ролей, который заглянул сюда на минуточку по пути на спектакль. Мать Георга поднялась с кресла и, с достоинством опираясь на трость, шурша платьем, двинулась навстречу неожиданному гостю.
— Добро пожаловать! — поприветствовала она его.
Новоприбывший гость, держа правую руку в кармане пиджака, причем большой палец торчал наружу, слегка раскачиваясь взад и вперед, еще больше сощурив глаза, которые и без того были похожи на узкие щелочки, во всеуслышание объявил, что он только что обедал со своим издателем, с издателем из Германии — и обед этот растянулся до бесконечности.
— Мы не должны позволять, чтобы нам садились на шею, — заявил гость решительно и с ноткой сарказма в голосе, — нет, ни в коем случае, пусть даже все происходит в отеле «Захер» или в «Империале», не так ли? Я все время смотрел на официантку, знаете, такая здоровая деревенская деваха, недотепа, ей разве что полы мыть, одетая под городскую фифу — в сверкающей, как люстра, блузке, в белом передничке, ну а этот деляга из Германии, он все время меня доставал.
— Вы что-то имеете против деревенских, против стриженых[10]? — по-простецки перебил гостя землевладелец, стоявший поодаль.
— Жизнь отвратительна и быстротечна, и абсолютно все равно, за кого мы себя здесь выдаем, за деревенскую деваху, за работягу с отбойным молотком или же, если хотите, за профессора из университета. Или за владельца замка, если хотите! Я себя нисколько не исключаю, напротив, — возразил писатель, и ноги его в дорогих фланелевых брюках порывисто шагнули в сторону от матери, стоявшей рядом с ним, прижимая отворот своей домашней куртки рукой к груди и с почтительной робостью взирая на гостя. — Так вот оно все обстоит.
Затем, криво ухмыляясь, словно намереваясь обратить сказанное в шутку и в банальность, он провозгласил:
— Все мы когда-нибудь умрем!
Во время наступившей за этими его словами генеральной паузы, заполненной возгласами удивления, смешками и уничижительными репликами, в зал, тихо ступая, вошел Георг, да, в самом деле, Георг.
— Что здесь произошло? — веселым и оживленным голосом спросил он посреди всеобщей сумятицы, поднял голову и огляделся вокруг, несколько делано потягиваясь, пока наконец не увидел мать и по ее растерянному и несколько затуманенному взгляду понял, что что-то идет не так.
— Кто же сегодня ваш почетный гость? — приветливо и беззаботно спросил Георг мать; вопрос его адресовался и Кларе, которая тоже появилась перед ним.
— Позволь тебя познакомить! — быстро произнесла Клара. Неловким движением она вытянула руку в сторону Георга и хотела подвести его поближе к писателю, который секунду стоял словно окаменелый, прежде чем нацепить на себя свою обычную улыбку и ледяным тоном резко заявить, что с него, де, теперь довольно, на сегодня хватит, он насмотрелся на идиотов, тупиц и развратников, он лучше уйдет — и он действительно ушел.
Мать заковыляла было за ним, но не смогла догнать маэстро. Он удалился, с развевающимся на шее длинным кашемировым шарфом, прежде не бросившимся в глаза, с шарфом, который выглядел как горделивое, но, в данном случае, вражеское знамя.
Первым пришел в себя владелец птицефермы:
— Откуда он такой взялся?
— Из Бургтеатра! — глухо отозвался профессор Фродль.
Обе специалистки в области реставрации взволнованно захихикали, переминаясь с ноги на ногу.
Архитектор Хольцингер у буфетной стойки с печальным вздохом налил себе вина.
Одна из стеснительных молодых женщин, бросив на подругу взгляд, ищущий поддержки, и собрав в кулачок все свое мужество, сдавленным голосом произнесла в сторону Клары:
— Марс находится в доме Солнца!
Было ли уместно, или скорее нет, что в этом обалдело застывшем обществе появилась госпожа профессор Траун-Ленгрис с мужем, профессором Викторесом из Венского университета, дружелюбно и улыбчиво приветствуя всех собравшихся? Она прямиком направилась к старому Вольбрюку и попыталась вовлечь его в разговор на диетические темы. При этом Траун-Ленгрис выглядела намного миловиднее, свежее и здоровее, чем прежде. Ее смех буквально искрился жемчугом, и она даже прикрывала рот рукой, чтобы не слишком привлекать к себе внимание.
Гневный и яростный гость-художник был не кто иной, как пользовавшийся в то время наивысшим вниманием и славой писатель Бернер. Клара впоследствии погрузилась в интенсивное изучение его обширного творчества.
Ведь вскоре после того особого четверга, собственно, к тому времени, когда по ее и Георга представлению реставрация виллы была закончена вплоть до мельчайших деталей, Клара прекратила всякие отношения с мужем в спальне, ее собственной, ей одной принадлежавшей спальне, и с определенного момента она лишь в редких случаях покидала ее пределы. Георгу было предоставлено ограниченное время посещения; впрочем, его это не слишком волновало. Клара была тут, в доме.
Не то чтобы она была серьезно больна, нет! Она просто чувствовала себя неважно, и настолько неважно, что для нее лучше и приятнее всего было повернуться спиной к миру со всеми его установлениями и требованиями. Она обычно сидела на кровати, обложившись горой мягких шелковых подушек, жалюзи на окнах были спущены, — и рядом с постелью всегда горела большая лампа с шелковым абажуром, распространяя мягкий приглушенный свет.
Клара не имела представления, день или ночь на дворе, и только верная служанка информировала ее о тех или иных вещах, касающихся внешнего мира — ибо она отвечала за расписание дел Клары и по телефону согласовывала время прихода маникюрши, массажистки, врача и того избранного круга людей, которых Клара еще хотела видеть.
Основное время своего бодрствования Клара посвящала чтению. Она включала более яркий ночничок, изящную вещицу в стиле модерн с абажуром из стекла — в виде раскрывающегося бутона. Трудно сказать, раскрывалось ли сознание Клары при этом чтении, ведь она главным образом и длительное время читала исключительно книги того самого Бернера, с которым у Георга в тот фатальный четверг — кстати, это был один из последних подобных приемов в их доме, — едва не случился скандал.
Собственно, Клару с произведениями этого автора, а затем и с самим творцом, познакомила мать Георга. Поначалу Кларе его творчество показалось темным, трудным для понимания и мономаническим; однако теперь, в своем затворничестве, в образе жизни чудаковатом и замкнутом, она вдруг открыла его для себя — и пришла в восторг и воодушевление.
Воодушевление — слово уместное, когда его используют в узком смысле: ведь дух этого Бернера действительно снизошел на Клару. Ее разговоры со свекровью, которая не отказалась от того, чтобы навещать Клару ежедневно, были главным образом, а потом и исключительно посвящены обсуждению сочинений Бернера, замечаниям по их поводу или рассуждениям о только что почерпнутых из них сведениях и мнениях. Мать, накинув на острые плечи вязаную шерстяную шаль, устремив взор своих маленьких и водянистых глаз на невестку, неподвижно восседала на краю кровати, лишь изредка проводя ладонями по покрывалу, то ли непроизвольно, то ли желая подбодрить больную; мать слушала, кивала и сочувственно смотрела на вещающую Клару, которая в конце концов в изнеможении и прискучив чтением откидывалась на подушки.
