У Дроморов всеведущий слуга не смог ему сказать, когда приедет его хозяин; они с мисс Нелл после Селинджеровских скачек отправились в Шотландию. Почувствовал ли Леннан разочарование? Пожалуй, нет, - скорее облегчение. Но душевная тревога по-прежнему не покидала его, набирая силы в атмосфере тайны и одиночества, - ведь этим он ни с кем не мог поделиться. Почему он все никак не осознает, что молодость прошла, что страсть осталась позади, что для него наступила осень? Неужели он не может уразуметь ту простую истину, что "время уплывает безвозвратно"? Как и раньше, единственным прибежищем оставалась работа. Овчарки и "Девушка верхом на кобыле Сороке" были закончены. И он задумал фантастический барельеф: нимфа выглядывает из-за скалы, а к ней из тростников подбирается мужчина с безумным взглядом. Если бы удалось в чертах нимфы запечатлеть те чары Юности, Жизни и Любви, что так манят его самого, а в лице мужчины - чувства, его обуревающие, тогда, быть может, улеглась бы эта душевная тревога. Избавиться от нее Любой ценой! И он работал весь октябрь, яростно, упорно, но почти ничего не успел... Да и на что можно было рассчитывать, когда Жизнь все время стучалась потихоньку в его двери?
А во вторник после Ньюмаркетских скачек под вечер, когда сумерки уже сгущались, Жизнь отворила его двери и вошла. На ней было темно-красное платье - новое, и ее лицо, ее фигура были совсем не те, какими он их помнил! Словно очнулись от сна и вдруг расцвели. Теперь она уже была не ребенок, это сразу можно было видеть. Щеки, рот, шея, талия - все как-то оформилось, стало законченным; вьющиеся русые волосы были теперь уложены в прическу под бархатной шляпкой, только огромные серые глаза остались те же. И при виде ее его сердце рванулось я упало, ибо вся его неясная тревога обрела сразу смысл.
Потом он вдруг в смятении подумал, что последний раз виделся с этой девочкой - теперь уже взрослой девушкой - в тайную минуту взрыва чувств; и эта минута, быть может, означала для нее гораздо больше и совсем не то, что он даже в мыслях не осмелился бы ей внушить. И, точно сердце его и не сжималось и не трепетало, он протянул ей руку со словами:
- А, Нелл! Наконец-то вернулись! Как вы выросли!
В следующий миг ноги у него едва не подкосились, потому что ока обвила его шею руками и прильнула к нему всем телом. Он успел ужаснуться: "Это бог знает что!" - прижал ее к себе на мгновение - кто мог бы устоять? - и сумел оттолкнуть ее легонько, изо всех сил заставляя себя думать: "Она еще ребенок! Все это ничего не значит, как тогда, после "Кармен"! Она не знает, что чувствую я!" Но сам он испытывал почти непреодолимое желание схватить ее и сдавить в объятиях. От прикосновения к ней в прах рассыпалась вся неясность его тревоги и осталась полная определенность и пламенный жар в крови. Он проговорил неуверенно:
- Садитесь к камину, дитя мое, и расскажите мне, как вы жили.
Если не держаться за спасительную мысль, что она еще ребенок, то он потеряет голову. Пердита - "Потерянная"! В самом деле, подходящее имя для нее, стоящей в отсветах огня, так что маленькие огоньки пляшут в ее глазах еще более колдовских, чем прежде! И, чтобы укрыться от их чар, он нагнулся и помешал угли.
- Вы уже видели Сильвию?
Но он понял, что она ее не видела, еще прежде, чем она нетерпеливо дернула плечом. И, овладев собой, он спросил:
- Что с вами, дитя?
- Я не дитя.
- Да, мы с вами оба постарели. Мне на днях исполнилось сорок семь.
Она схватила его за руку - боже, как гибки ее движения! - и быстро проговорила:
- Вы вовсе не стары; вы совсем молодой.
Вне себя, с гулко бьющимся сердцем, все еще глядя в сторону, он глухо спросил:
- А где Оливер?
Она выпустила его руку.
- Оливер? Я его ненавижу.
Не решаясь оставаться рядом с ней, он начал ходить из угла в угол мастерской. А она провожала его своим удивительным взором, и отсветы огня плясали на красном платье. Что за необычайная уверенность! Что за сила созрела в ней за эти месяцы! Неужели он вы дал себя, открыл ей, что подвластен этой силе? И неужели все это родилось из одного мгновения в темном коридоре, из одного цветка, вложенного ему в ладонь? Почему он тогда не заговорил с ней сердито, не сказал ей, что она глупая маленькая фантазерка? Одному богу известно, что она теперь насочиняла! Но кто мог подумать... кто мог бы предвидеть? И он опять решительно вернул свои мысли к одной фразе: "Она еще ребенок, она еще только ребенок!"
- Ну, так как же, - повторил он, - вы расскажете мне, как вы жили в Ирландии?
- О! Скучала, и все, все было скучно без вас.
Это было сказано без колебаний, без смущения, и он мог только вымолвить в ответ:
- Значит, вам недоставало наших уроков рисования!
- Да. Можно мне завтра прийти?
Тут-то бы как раз и сказать: "Нет! Вы неразумный ребенок, а я старый дурак!" Но у него недостало смелости и ясности мыслей, да и решимости! И, ничего не ответив, он подошел к двери зажечь свет.
- О нет! Пожалуйста, не надо! Так гораздо лучше.
Затемненная комната, окна, расцвеченные голубыми сумерками, лихорадочный блеск пламени, смутные темные пятна на гипсе и бронзе - и одна эта светом рдеющая фигура перед камином! А ее голос чуть жалобно продолжал:
- Вы не рады, что я вернулась? Мне вас оттуда плохо видно.
Он возвратился в круг света перед камином, и она тихонько, удовлетворенно вздохнула. Потом ее юный спокойный голос отчетливо произнес:
- Оливер хочет, чтобы я вышла за него замуж, но я, разумеется, не согласна.
Он не осмелился спросить: почему же? Он не осмелился произнести ни слова. Опасность была слишком велика. И тут-то последовали ее удивительные слова:
- Вы же знаете, почему. Разумеется, знаете.
Нелепо, почти стыдно было понимать смысл ее слов.
И он стоял и глядел перед собой, не произнося ни слова, а в груди у него стыд, ужас, гордость и безумное ликование смешались и кипели одним небывалым чувством. Но он только сказал:
- Пойдемте, дитя мое; мы с вами сегодня оба что-то не в себе. Да, пойдемте в гостиную.
IX
После ее ухода, вернувшись снова в темноту и безмолвие мастерской, он долго сидел перед камином, чувствуя полное смятение. Почему он не может быть таким, как все эти животные в образе мужчины, которые преспокойно пользуются дарами богов? Ему казалось, что в пасмурный ноябрьский день кто-то раздвинул щелку в трезвых шторах неба, - а там, нежданный, стоит Апрель: белый пышный яблоневый цвет, лиловая тучка, радуга, трава, ослепительно зеленая, сияние, льющееся бог весть откуда, и такая звенящая радость жизни, что сердце замирает от страсти. Вот, оказывается, каким колдовским, пьянящим очарованием завершился этот год его тоски и тревоги! Немного Весны, нечаянный подарок в разгар его Осени. Ее губы, ее глаза, волосы; ее трогательная привязанность; и сверх всего - хоть в это невозможно поверить ее любовь. Не любовь, вероятно, а просто детская фантазия. Но на крыльях фантазии это дитя улетит далеко, чересчур далеко - недаром вся она страсть и трепет под тонким налетом смешного "взрослого" хладнокровия.
Снова жить, погрузиться опять в море молодости и красоты, еще раз пережить Весну, избавиться от ощущения, что все уже позади, кроме трезвой рутины семейного счастья; снова еще раз испить блаженство в любви юного существа, вернуть себе муки и желания, надежды и страхи и любовные восторги молодости - от всего этого поневоле закружится голова даже у самого порядочного человека...
Стоило закрыть глаза, и он видел перед собой ее в отблесках огня, играющих на ее красном платье; снова испытывал блаженную дрожь, как в то мгновение, когда она, войдя, прижалась к нему в искусительном, полудетском порыве; чувствовал, как глаза ее манят, притягивают к себе! Она просто колдунья, сероглазая, русоволосая ведьма во всем, даже в этом пристрастии к красному цвету. И у нее есть ведьмовская власть зажигать лихорадку в крови. Он теперь дивился, как сумел не упасть перед ней на колени тогда же, в кругу света от камина, не обнял ее и не спрятал лицо в этой красной ткани. Почему не сделал он этого? Но думать не хотелось: он знал, что начни он думать, и его будет разрывать на части, тянуть в разные стороны между разумом и страстью, жалостью и желанием. А он всеми силами души стремился лишь к одному - сберечь это упоительное сознание, что он уже глубокой осенью пробудил любовь в сердце Весны. Невероятно, что она может испытывать к нему такие чувства; но и ошибиться было невозможно. К Сильвии она опасно переменилась; она смотрела на нее там в гостиной с холодным раздражением, таким пугающим еще и оттого, что всего три месяца назад она была с ней сама нежность. А прощаясь, шепнула, трепетно подавшись к нему, как прежде, словно запрокидывала голову для поцелуя: "Значит, мне можно прийти? И, пожалуйста, не сердитесь на меня; я ведь не виновата". Чудовищно в его возрасте позволять молодой девушке любить себя - подвергать опасности ее будущее! Чудовищно, по всем канонам порядочности и благородства! Но ее будущее?.. При таком характере... с такими глазами... с ее происхождением, и таким отцом, и таким образом жизни? Нет, только не думать, ни в коем случае не думать!
