Она настояла, чтобы сопровождать меня. Я отчаянно вцепилась в только что приложенную прокладку из полотенец, а таксист, на которого явно произвел сильное впечатление названный Джоан адрес, закладывал крутые виражи по предрассветным улицам. Наконец, взвизгнув тормозами, он остановился у входа в отделение «Скорой помощи».
Я оставила Джоан расплачиваться с шофером, а сама поспешила в пустую, ярко освещенную приемную. Из-за белой ширмы выскочила медсестра. В нескольких словах мне удалось рассказать ей всю правду о своих неприятностях, прежде чем в дверях возникла Джоан, вытаращив глаза и моргая, словно близорукая сова.
Тут появился дежурный врач отделения «Скорой помощи», и я с помощью сестры забралась в смотровое кресло. Сестра что-то прошептала врачу, тот кивнул и стал убирать окровавленные полотенца. Я чувствовала, как он начал пальпировать меня, а Джоан стояла, вытянувшись и застыв, как солдат, рядом со мной, и держалась за мою руку, подбадривая то ли меня, то ли себя.
– Ой-ой! – Я дернулась при особо сильном нажатии.
Врач присвистнул.
– Да вы одна на миллион.
– В каком смысле?
– В том смысле, что у одной на миллион это происходит так, как у вас.
Врач что-то тихо бросил сестре, и та быстро шагнула к приставному столику, вернувшись с рулонами марли и набором серебристых инструментов.
– Я вижу, – произнес врач, наклонившись, – в чем именно причина всех неприятностей.
– А вы сможете ее устранить?
– Ну конечно же смогу, – рассмеялся врач.
Я проснулась от стука в дверь. Было далеко за полночь, и в клинике царила гробовая тишина. Я представить себе не могла, кому бы это не спалось.
– Войдите! – Я включила ночник.
Щелкнула поворачиваемая ручка, дверь приоткрылась, и в проеме показалась аккуратно причесанная темноволосая голова доктора Квинн. Я смотрела на нее с удивлением, потому что хоть и была с ней знакома и часто видела ее в коридорах, но никогда с ней не разговаривала, ограничиваясь коротким кивком.
Доктор Квинн спросила:
– Мисс Гринвуд, можно к вам на минуту?
Я кивнула. Доктор Квинн вошла в палату, тихонько закрыв за собой дверь. На ней был один из ее безукоризненных темно-синих костюмов с простой белоснежной блузкой, сверкавшей в треугольном вырезе жакета.
– Простите, что беспокою вас, мисс Гринвуд, особенно в такой поздний час, но мне показалось, что вы могли бы помочь нам прояснить ситуацию с Джоан.
На какое-то мгновение я подумала, не собирается ли доктор Квинн переложить на меня вину за то, что Джоан вернулась в клинику. Я до сих пор не могла с уверенностью сказать, насколько много Джоан узнала после нашей поездки в отделение «Скорой помощи», но несколько дней спустя она вернулась в «Бельсайз», сохранив, однако, полное право на поездки в город.
– Сделаю все, что в моих силах, – ответила я доктору Квинн.
С мрачным выражением на лице доктор Квинн присела на край кровати.
– Мы хотели бы выяснить, где находится Джоан. Нам казалось, что у вас, возможно, есть какие-то мысли на этот счет.
Внезапно я подумала, что не хочу иметь с Джоан ничего общего.
– Не знаю, – холодно ответила я. – А разве в палате ее нет?
В «Бельсайзе» давным-давно заперли все двери.
– Нет. Вечером Джоан разрешили поехать в город в кино, и она до сих пор не вернулась.
– А с кем она поехала?
– Одна. – Доктор Квинн умолкла. – У вас есть какие-нибудь соображения насчет того, где она могла бы заночевать?
– Она вернется. Наверное, ее что-то задержало. – Но я не представляла, что могло задержать Джоан в тихом ночном Бостоне.
Доктор Квинн покачала головой.
– Последний трамвай был час назад.
– Может, она вернется на такси.
Доктор Квинн вздохнула.
– А вы не пробовали связаться с этой девушкой… Кеннеди? – продолжала я. – У которой жила Джоан?
Доктор Квинн кивнула.
– А с ее родными?
– Ну, к ним бы она не пошла… но с ними мы тоже связывались.
Доктор Квинн на мгновение задержалась, словно могла найти в палате какую-то ниточку к разгадке тайны. Потом сказала:
– Мы сделаем все, что сможем. – И вышла.
Я выключила ночник и постаралась заснуть, но у меня пред глазами маячило лицо Джоан, бесплотное и улыбающееся, словно морда чеширского кота. Мне даже показалось, что я слышу ее голос, шуршащий и шипящий сквозь тьму, но потом поняла, что это ночной ветер шумит в ветвях растущих у корпуса деревьев…
На занимавшейся заиндевело-серой заре меня разбудил новый стук в дверь. На этот раз я открыла ее сама.
Я увидела доктора Квинн, стоявшую по стойке «смирно», словно хрупкий сержант-строевик, но ее силуэт казался как-то странно размазанным.
– Я подумала, что надо вам сказать, – проговорила доктор Квинн. – Джоан нашли.
От этого «нашли» у меня кровь застыла в жилах.
– Где?
– В лесу, у замерзших прудов.
Я открыла рот, но не смогла выдавить ни слова.
– Ее обнаружил один из санитаров, – продолжила доктор Квинн. – Только что, идя на работу…
– Она не…
– Она мертва, – закончила доктор Квинн. – Боюсь, что она повесилась.
Территорию клиники укутало свежевыпавшим снегом. Не присыпало чуть-чуть, как на Рождество, а накрыло январской волной снегопада, навалив сугробы в человеческий рост, из-за которых закрываются школы, конторы и церкви, на пару дней оставляя чистый, белоснежный покров на месте блокнотов, дневников и календарей.
Через неделю, если я пройду собеседование с консилиумом врачей, огромный черный лимузин Филомены Гини отвезет меня на запад и доставит к кованым чугунным воротам моего колледжа.
Середина зимы! Массачусетс погрузится в застывшее безмолвие. Я представила себе патриархальные деревни под снегом, обширные болота с шуршащим на ветру высохшим рогозом, пруды и озерца, где лягушки и мелкая рыбешка спят и видят сны под слоем льда, и подрагивающие от стужи леса.
Но под обманчиво чистым и ровным покрывалом местность оставалась прежней, и вместо Сан-Франциско, Европы или Марса мне предстоит лицезреть прежние пейзажи с речушками, холмами и деревьями. Хотя это казалось маловажным по сравнению с тем, что после полугодичного перерыва мне придется начинать свой путь оттуда, где я так резко остановилась.
Все, конечно, всё обо мне узнают. Доктор Нолан совершенно прямо сказала, что окружающие станут относиться ко мне настороженно или даже начнут избегать меня, словно прокаженную с колокольчиком на шее. Перед моим внутренним взором всплыло лицо мамы в ее первый и последний приезд в клинику после моего двадцатилетия: бледная и полная укоризны луна. Дочь в сумасшедшем доме! Вот как я с ней обошлась. И все же она, очевидно, решила простить меня.
– Мы с тобой все начнем сначала, Эстер, – сказала она мне с нежной, страдальческой улыбкой. – Считай, что все это было кошмарным сном.
Кошмарным сном… Для человека под стеклянным колпаком, опустошенного и застывшего, словно мертворожденный ребенок, сам мир является кошмарным сном.
Кошмарным сном… Я помнила все. Помнила трупы в морге, Дорин, рассказ о смоковнице, бриллиант Марко, моряка в парке Коммон, косоглазую медсестру в клинике доктора Гордона, разбитые термометры, темнокожего с его двумя видами фасоли, восемь килограммов, которые набрала на инсулине, и скалу, выступавшую между морем и небом, словно серый череп.
Возможно, забвение, словно снег, скроет и притупит эти воспоминания. Но они стали частью меня. Они сделались моим пейзажем.
– К вам мужчина! – В дверь просунулась голова улыбающейся сестры в белоснежной шапочке, и на какое-то короткое мгновение мне показалось, что я действительно вернулась в колледж, вот только обиталище мое стало лучше, и вся эта изящная белая мебель и заснеженные деревья и холмы за окном заменили обшарпанные стулья и письменный стол в моей прежней комнате с видом на голый унылый дворик.
«К тебе тут какой-то мужчина», – сказала тогда по внутреннему телефону дежурившая на входе в общежитие девушка.
Чем уж мы, обитательницы «Бельсайза», так отличались от девушек, игравших в бридж, сплетничавших и учившихся в колледже, в который я вернусь? Они, наверное, тоже сидели под своего рода стеклянными колпаками.
– Войдите! – громко сказала я, и в палату шагнул Бадди Уиллард с кепкой цвета хаки в руке.
– Ну, Бадди, – произнесла я.
– Ну, Эстер.
Мы стояли, глядя друг на друга. Я ждала, что проскочит какая-то искорка, пусть самая маленькая. Ничего. Ничего, только бесконечная, добродушная скука. Фигура Бадди в куртке цвета хаки казалась такой же маленькой и не имеющей ко мне отношения, как коричневые столбы, на фоне которых он стоял в самом низу лыжного спуска год назад.
– Как ты сюда добрался? – наконец спросила я.
– На маминой машине.
– По такому-то снегу?
– Ну, – улыбнулся Бадди, – я застрял в сугробе. Подняться на холм оказалось мне не под силу. Здесь можно где-нибудь одолжить лопату?
