- Ну вот, так-то лучше, - сказал он.
Пока я работал, мистер Олин наблюдал за мной, стоя у своего станка. Когда я проходил мимо, уходя с работы, он меня окликнул.
- Слушай парень, - начал он, - мы велели этому черномазому Гаррисону держаться отсюда подальше и не приставать к тебе, понял? Но когда ты пойдешь домой, я не смогу тебя защитить. Если этот черномазый пристанет к тебе по дороге, пырни ею первый, не жди, пока он пырнет тебя, понял?
Я старался не смотреть на него и молчал.
- Как хочешь, черномазый, - сказал мистер Олин. - Пеняй потом на себя, я тебя предупредил.
Я должен был разнести очки по нескольким адресам, но улучил минуту и забежал к Гаррисону. Он глядел на меня робко и угрюмо, он и хотел мне верить, и боялся. Гаррисон рассказал, что мистер Олин звонил его хозяину и сказал, чтобы тот передал Гаррисону, что после работы я подкараулю его у заднего входа и зарежу. Нам было трудно смотреть друг на друга, нас грызла тоска и недоверие. У нас не было зла друг против друга, мы же знали, что на убийство нас толкают наши белые хозяева. Мы снова и снова внушали себе, что не должны поддаваться белым, убеждали себя верить друг другу. Но где-то глубоко в каждом из нас копошилось подозрение, а вдруг он действительно хочет меня убить?
- У меня нет никакого зла на тебя, Гаррисон, - говорил я.
- Никого я не хочу убивать, никого, - твердил Гаррисон, сжимая в кармане нож.
Обоим нам было одинаково стыдно, мы понимали, как мы глупы и беззащитны перед белыми, которые вертят нами как хотят.
- Чего им надо, зачем они к нам привязались, - говорил я.
- Да, правда, - поддерживал Гаррисон.
- Таких, как мы, миллион, - говорил я. - Им наплевать, если мы убьем друг друга.
- Конечно, наплевать, - отвечал Гаррисон.
Может, он играет роль? Я не мог избавиться от сомнении. Мы думали об убийстве не потому, что хотели убивать, а потому, что нас подстрекали к этому белые, которые стояли над нами. От них зависел наш хлеб насущный, и потому мы верили им больше, чем друг другу, хотя в нас жило неистребимое желание доверять тем, у кого кожа была черная, как и у нас. Мы снова расстались с Гаррисоном, поклявшись не слушать белых хозяев.
Они натравливали нас с Гаррисоном друг на друга целую неделю. Мы не смели сказать белым, что не верим им, это было бы все равно что назвать их лжецами и вступить с ними в спор, тогда кара не заставила бы себя ждать.
Как-то утром, спустя несколько дней, мистер Олин и еще несколько белых подошли ко мне и спросили, не хочу ли я уладить нашу ссору с Гаррисоном в честном боксерском поединке. Я ответил, что хоть и не боюсь Гаррисона, но драться с ним не хочу и к тому же не умею боксировать. Я чувствовал, что они раскусили меня.
Вечером, когда я шел домой, на перекрестке меня окликнул Гаррисон. Я остановился, и он побежал ко мне. Неужели ударит ножом? Я отпрянул. Мы робко, смущенно улыбнулись. Разговаривая, мы запинались и взвешивали каждое свое слово.
- Тебе предлагали драться со мной в перчатках? - спросил Гаррисон.
- Предлагали, но я отказался.
Лицо Гаррисона оживилось.
- Они хотят, чтобы мы провели четыре раунда, и каждому дадут пять долларов, - сказал он. - Будь у меня пять долларов, я бы купил костюм. Это же мое жалованье за полнедели.
- Я не хочу драться, - ответил я.
- Мы будем драться только для виду, - сказал он.
- Зачем идти на поводу у белых?
- Чтобы получить пять долларов.
- Такой ценой они мне не нужны.
- Ну и дурак, - сказал он, но тут же улыбнулся.
- Послушай, - сказал я, - может, ты и вправду злишься на меня...
- Ну что ты, конечно, нет!
- Не хочу я драться белым на потеху. Я не собака и не бойцовый петух.
Я пристально смотрел на Гаррисона, и он так же пристально смотрел на меня. Он действительно хочет драться из-за денег или у него есть на это особая причина? Лицо Гаррисона выразило недоумение. Он шагнул ко мне, я попятился. Он нервно улыбнулся.
- Мне нужны деньги, - сказал он.
- Все равно я не буду драться, - сказал я.
Он молча пошел прочь, и видно было, что он весь кипит. Вот теперь он может меня прирезать, подумал я. Надо остерегаться этого дурня...
Всю следующую неделю белые из обеих мастерских уговаривали нас драться. Мне они рассказывали, что Гаррисон якобы сказал про меня, точно так же морочили его. Мы с ним при встрече держались настороженно, улыбались, но близко друг к другу не подходили. Нам было стыдно и друг друга, и самих себя.
Как-то вечером Гаррисон снова меня окликнул.
- Давай согласимся драться, а? - умоляюще сказал он.
- Не хочу, даже не проси меня, - ответил я громче, чем сам того желал.
Гаррисон посмотрел на меня. Я был настороже. У обоих у нас все еще были в кармане ножи, которые дали нам белые.
- Мне так нужны пять долларов - внести взнос за костюм, - сказал Гаррисон.
- Белые будут глазеть на нас и ржать, - ответил я.
- Подумаешь, - сказал Гаррисон. - Они и так каждый день глазеют на тебя и ржут.
Это была правда, но я возненавидел его за то, что он ее высказал. Врезать бы ему сейчас по физиономии! Я еле сдержал себя.
- Что мы теряем? - спросил Гаррисон.
- Пожалуй, терять-то нам нечего, - ответил я.
- Ясное дело, нечего, - подхватил он. - Получим денежки, а на остальное плевать.
- Да ведь они уже поняли, что мы знаем, чего они добивались, - сказал я с отвращением. - И ненавидят нас за это.
- Ясное дело, ненавидят, - сказал Гаррисон. - Хоть деньги получим. Тебе что, пять долларов не нужны?
- Нужны.
- Тогда соглашайся.
- Я буду презирать себя.
- А они презирают нас обоих.
- Верно, - подтвердил я и снова едва удержался, чтобы не ударить его.
- Слышь-ка, давай их надуем, - сказал Гаррисон. - Мы не будем драться по-настоящему. Просто сделаем вид, что деремся, ладно? Покажем им, что не такие уж мы идиоты, как они думают, ладно?
- Не знаю.
- Помашем маленько кулаками. Четыре раунда - и пять долларов в кармане. Ты что, боишься?
- Нет.
- Тогда давай драться.
- Ладно, - сказал я. - Помашем маленько кулаками, согласен.
Гаррисон ужасно обрадовался. Я понимал, как глупо то, что происходит. А, к черту, подеремся - и дело с концом. И все-таки во мне кипел глухой гнев.
Когда белые в мастерской узнали, что мы согласились драться, их ликованию не было предела. Они предлагали научить меня некоторым приемам. Каждое утро они сообщали мне по секрету, что Гаррисон ест сырой лук, чтобы крепче был удар. А от Гаррисона я узнал, что я для той же цели якобы ем сырое мясо. Белые предложили мне кормить меня на свои деньги обедом, но я отказался. Мне было стыдно, что я согласился драться, я бы пошел на попятную, но боялся, что они рассердятся. Я понимал, что, если белые толкали двух черных парней на убийство исключительно ради собственного удовольствия, они, не задумываясь, выместят злобу на черномазом, который им не угодил.
Бои состоялся в субботу после обеда в подвале одного из домов на Кэпитоль-стрит. Все белые, кто там был, бросили свою часть денег в шляпу, лежавшую на бетонном полу. Вход в подвал был разрешен только белым мужчинам, женщины и негры не допускались. Мы с Гаррисоном разделись до пояса. Над нами горела яркая электрическая лампочка. На руки нам надели и завязали перчатки, я посмотрел на Гаррисона и увидел, что он наблюдает за мной. Сдержит ли он обещание? Я был полон сомнений и тревоги.
Мы разошлись по своим местам, и я тотчас же понял, что не знал, на что иду. Я не умел делать вид, что дерусь. Мы с Гаррисоном были так неопытны, что не смогли бы никого обмануть. Меня охватил стыд. Белые курили и грубо подзадоривали нас:
- Выбей этому черномазому мозги, ты, черномазый!
- Двинь ему, двинь!
- Да деритесь же вы, черномазые!
- Вдарь его в ...!
- Кровь из него выпусти!
Я сделал слабый выпад левой. Гаррисон слегка стукнул меня по голове, и, прежде чем я сообразил, что делаю, я сильно ударил правой Гаррисона в челюсть и разбил губу в кровь. Гаррисон нанес мне удар по носу. Бой начался, начался помимо нашей воли.
Я со стыдом понимал, что попался. Я бил все яростней, и, чем яростней я бил, чем яростней отвечал мне Гаррисон. Все наши планы и обещания были забыты. Мы провели четыре тяжелейших раунда, молотя друг друга изо всех сил, рыча, плюясь, проклиная, плача, обливаясь кровью. Мы избивали друг друга от бешенства и стыда за то, что позволили себя одурачить, кровь заливала нам глаза, и мы почт ничего не видели. Удары наносили не мы, а ненависть к тем, кого мы хотели обмануть. Белые установили каждый раунд по пять минут, и ни один из нас не решился прекратить бой и попросить передышки из страха оказаться в нокауте. Когда мы уже совсем выдохлись и чуть не падали с ног, нас развели.
Я не мог смотреть на Гаррисона. Я ненавидел его, ненавидел себя. Зажав свои пять долларов в руке, я побрел домой. После этого мы с Гаррисоном избегали друг друга. Белые пытались устроить нам еще одну встречу на ринге, но у нас хватило ума отказаться. Белые провоцировали на такие же бои других негров, и всякий раз, когда в мастерской об этом говорили, я убегал. Я чувствовал, что совершил что-то грязное, и мне ничем этого не искупить.
