— Несчастный!.. Он шесть недель провел на улице Зрини, — шепнул мне на ухо Пойтек. — Его хотели увезти в Шиофок, в генеральную квартиру Хорти. На полном ходу он соскочил с поезда и таким образом спасся.
Утром я вместе с Секерешем вышел во двор. Бараки стояли один возле другого, как солдаты в строю. Их сразу даже сосчитать было трудно. Куда ни посмотришь, всюду бараки — целый город бараков. По краям посыпанных гравием дорожек росли молодые каштаны; их пожелтевшие листья свернулись от ночного мороза. Посередине лагеря, на невысоком холме, стояла церковь. Мы поднялись на холм и уселись на скамейку перед запертыми церковными дверьми.
— Сегодня я еду, — тихо произнес Секереш. — Еду в провинцию. Если я вечером не вернусь, то никого обо мне не расспрашивай. Ни одна собака обо мне не спросит. С Пойтеком я уже сговорился, что ты займешь мою кровать. У меня есть лишняя пара ботинок я лишняя пара брюк. Это я оставлю тебе. У меня только одно пальто, а жаль: ведь в пальто ты как раз больше всего нуждаешься.
— А вы куда едете?
— Я же сказал, что в провинцию. Стало быть, никому не говори, что я уехал. Затем советую тебе поменьше якшаться с нашими сожителями. Пойтек сведет тебя с товарищами, которые не потеряли голову при первом поражении. Здесь, в Вене, немало прекрасных товарищей… Главное же, старайся побольше учиться. Вскоре у партии опять каждый человек будет на счету. Ты ведь знаешь…
К нам подошел Вильнер. Секереш без всякого перехода стал говорить о погоде. Несколько минут спустя Пойтек позвал нас пить чай.
Мы с Пойтеком отправились в город пешком, а Вильнер и длинноволосый последователь Христа поехали трамваем; остальные же продолжали еще валяться в постели. Хотя день был солнечный, было ветрено и холодно. Мы шли быстро, чтобы согреться. По пути мы повстречались со странной процессией. В ней участвовала добрая тысяча человек, если не больше. Шли по десяти человек в ряд, и хотя в строю, но опустив головы и совсем не военным шагом. Одни были в штатском, другие в военном, но у всех был одинаково обтрепанный вид. Шли без знамени, без песен — какая-то процессия теней.
— Демонстрация безработных, — тихо произнес Пойтек.
— Что же это за демонстрация! Без единого звука…
— А что ж им кричать? Они и тогда молчали, когда могли криком чего-нибудь добиться. Они и не понюхали борьбы, а все же потерпели поражение. В Вене свыше полутораста тысяч безработных — да, впрочем, и те, кто работают… Провалиться ей в тартарары, этой демократии…
Помещение комитета помощи являло ту же картину, что и накануне. Парикмахерская, длинная очередь ожидающих, несколько новоприбывших, несколько зевак. Один с воодушевлением рассказывал, что намерен пешком отправиться в Чехию, где условия жизни превосходные. Другой собирался в Южную Америку за счет какой-то биржи труда. Там, в Южной Америке, такое будто бы изобилие всего, что даже паровозы топят пшеницей. Товарищи читали разорванную на куски венгерскую газету. «Белый террор, белый террор»… — слышалось повсюду. Эти два слова все произносили шопотом.
— Какого чорта вы шепчетесь? Уж лучше бы кричали! — со злостью кинул им Анталфи.
— Тише, товарищ! Вена полна венгерскими сыщиками.
— Ну, и что же?
— Третьего дня похитили трех товарищей и в автомобиле увезли за границу. А вчера утром австрийцы арестовали четырех эмигрантов: их обвиняют в организации бандитской шайки. Вероятно, их доставят по этапу на венгерскую границу.
— Внимание, внимание, товарищи!
До того как приступить к раздаче хлеба, товарищ Шварц зачитал письмо вегетарианского общества. Вегетарианское общество предлагало устроить для венгерских эмигрантов лекцию о вреде мясного питания. Докладчиком выступит молодой приват-доцент. Тема лекции: вредные последствия от употребления в пищу мясных продуктов.
К тому времени, как выпал первый снег, я уже успел пройти школу, научившую Пойтека тому, что в Вене для нас нет работы. Сначала я рубил дрова в лесу под Веной, но в отличие от Пойтека не я бросил работу, а меня уволили. Продажу же газет я бросил сам. Занимался я этим всего шесть дней. С утра до вечера простаивал я на углу Грабена и Кертнер Штрассе и кричал во все горло:
— Найе Фрайе Прессе! Арбайтерцайтунг! Бечи мадьяр Уйшаг![18]
Я сильно страдал от холода, но все же зарабатывал достаточно, чтобы почти регулярно питаться и вдобавок еще приносить вечером Пойтеку что-нибудь поесть. В конце концов я сумел бы, вероятно, из доходов от продажи газет приобрести себе какое-нибудь поношенное пальто, если бы русские товарищи не разгромили под Петроградом белые банды Юденича. Эта победа превратила меня, как и многих других товарищей, в безработного. Причина была та, что, узнав о победе русских товарищей, австрийская пресса принялась вопить: «Красный террор, красный террор!», «Ужасы большевиков!», «Десятки тысяч людей, погребенных заживо!», «Дети, обреченные на медленную мучительную смерть!»
— Не стану я распространять подобную гадость!
— Как вам угодно. Будьте уверены, и без вас обойдемся. На улицах меньше углов, чем безработных, желающих продавать газеты. А ваше место — это прямо золотое дно.
С тех пор я неделями только и делал, что ожидал, что завтра будет лучше, чем сегодня. Ежедневно заходил в комитет помощи, меня ежедневно заносили в списки ищущих работы, и товарищ Шварц ежедневно успокаивал меня:
— Завтра, в крайнем случае, послезавтра! Мы, со своей стороны, сделаем все возможное…
Дома я подметал полы, мыл посуду или же читал, лежа на кровати. Когда у нас бывал уголь, я топил. Когда его не было, я уходил в какую-нибудь комнату, где окна были целые и не дуло.
— Если вам холодно, можете сидеть у меня в комнате. У меня топлено.
— Не хотелось бы вас беспокоить, товарищ.
— Не обеспокоите… Я себя беспокоить не дам. Я буду читать, и вы с собой прихватите книжку.
Захватив наугад одну из книжек Пойтека, я вошел к Драге в комнату. Драга сидела за столом за толстой книгой, читала и записывала что-то в тетрадь. Я пододвинул стул к маленькой печке, раскрыл книжку, но читать не стал, а продолжал сидеть, глядя в пространство. Драга время от времени взглядывала в мою сторону, но как будто даже не замечала меня. Читала она очень медленно. Когда мне казалось, что сейчас она должна повернуть страницу, она после того еще долго глядела на ту же страницу. Рядом с огромной книгой она казалась еще тоньше, еще меньше. В лучах позднего осеннего солнца ее волосы отливали золотым блеском.
— Почему вы не читаете?
— Голова не работает. Совсем отупел.
Драга захлопнула книгу.
— Давайте немного побеседуем.
— Вам со мной будет трудно разговаривать. Я, как видите, только коверкаю немецкий язык.
Драга улыбнулась.
Оттого ли, что солнце скрылось за тучи и в комнате стемнело. оттого ли, что в этот день я чувствовал себя утомленным, но мне показалось, что улыбающиеся серые глаза Драги сделались больше, чем все ее узенькое, бледное лицо. Мне хотелось ей это сказать, но моего знания немецкого языка оказалось на это недостаточно.
— Как-нибудь уж поймем друг друга, — ответила Драга.
Она стала меня расспрашивать, и я, как мог, рассказал ей историю нашей революции. Когда мне не удавалось подыскать нужное слово, я умолкал, предоставляя ей догадываться об остальном. Она слушала мою исковерканную речь, как если бы это был серьезный научный доклад, иногда даже отмечая что- то в записной книжке.
— Ну, вот тут вы опять допустили ошибку, — прерывала она время от времени мой рассказ. — А вот в этом вы снова поступили неправильно…
Некоторое время я не отзывался на ее замечания, но под конец меня взорвало.
— Конечно, мы допустили ошибки. Не ошибается только тот, кто не действует. А что вы за это время делали?
Драга перестала улыбаться, и глаза ее опять стали больше лица.
— Верно, верно. Мы еще меньше вашего знали, как нужно было действовать. Теперь я вижу, что мы даже не знали толком, в чем, собственно, дело. А когда поняли, было уже поздно.
— Вот видите. Но тогда вы не имеете никакого права критиковать нас.
Драга засмеялась, встала, подошла ко мне и протянула мне руку.
— Уйти мне? — спросил я.
— Зачем же уходить? Сейчас вскипятим чаю.
Она зажгла примус, поставила на него воду, а потом, достав большую деревянную коробку, в которой были папиросы и гильзы, стала ловко набивать папиросы. Примус шипел, а на дворе пронзительно завывал ветер.
— Сколько вам лет, Петр?
Я сказал:
— В тот год, когда вы родились, я уже умела читать и писать, — тихо сказала она. — «Капитал» Маркса читали? — спросила она, заваривая чай.
В комитете помощи, куда мы ежедневно ходили за хлебом, товарищ Шварц неизменно обещал на завтрашний день работу.
