– На пыль в летних переулках. На самую обычную летнюю пыль… Больше ни на что.
– Вы мне зубы тут не заговариваете: «просто пыль!» Мы разберёмся ещё с вашими переулками!…
Было ясно, что передо мной – старик, повредившийся головой на идеологии, на страхе сказать или написать «что-то не то», что может «кому-то» не понравиться. На страхе, что его студенты его как-то скомпрометируют. Что они напишут «что-то не то». И что «кто-то» подумает, что он, Жаров, чего-то недоглядел, что-то просмотрел… Вот что делает с людьми страх! Он лишает их рассудка. И смех, и грех!… Но мне-то как быть? Это что, четыре года общаться с этим идеологическим цербером?!! Он будет моим творческим руководителем?!!
В перерыве стою в коридоре в полном смятении. Идёт Долматовский. Спрашивает сочувственно:
– Ну, что? Строг старик?
– Кошмар! Я этого не выдержу долго…
– Говорил тебе: оставайся у меня в семинаре.
– Евгений Аронович, я же вам объясняла: не могу я перейти на дневное отделение, работать надо, на жизнь зарабатывать… Но он меня выживет из института, это точно!
– Не переживай. Я с ним поговорю, не дам тебя в обиду. Он не злой, просто… Ну, ты сама понимаешь…
Он с Жаровым, действительно, поговорил. Но это ничего не изменило. Забегая наперёд, скажу: в ноябре я получила по почте открытку от Жарова. Он поздравлял меня с очередной годовщиной Октябрьской революции и желал творческих успехов, а главное – советовал как можно скорее пересмотреть взгляд на советскую действительность и искоренить из своих стихов все «пыльные переулки». Дались ему эти пыльные переулки!
Я поняла, что общаться с этим идеологическим монстром, этим неутомимым цензором у меня не хватит сил. И нервов. Кончится отчислением из института. Жаров был лёгок на отчисления. Поэтому пошла и тут же, не давая конфликту углубиться, оформила академический отпуск на год.
Таким образом, я избавилась от Жарова. Говорят, он жалел, что я от него ушла. Ну да, надо же ему было на ком-то точить идеологические когти! А у него остались только «косы-покосы» да «слёзы-берёзы».
Мама переживала, что я ушла в «академку». Она ещё не так давно страдала по поводу моего ухода в «академку» в Полиграфическом институте.
– И чем это кончилось? Ты бросила институт! Надеюсь, этот-то институт ты не бросишь? Ведь ты так мечтала в него поступить!
Действительно, мечтала. Много лет.
– Не брошу, мама, успокойся.
Хотя зачем пишущему человеку институт? Ведь он уже пишет. Что ему ещё надо?
Ах, да! филологическое образование. Действительно, надо, никуда не денешься. Надо знать, кто до тебя жил и что писал. И вообще, что на земле творилось все предыдущие тысячелетия…
* * *
…И были три дня и три ночи – в моей квартирке на окраине Москвы, в районе Речного вокзала…
Итак, мебели пока никакой. Сплю на полу. Резкое похолодание, как всегда бывает в октябре, батареи ещё не греют, и я простудилась. Сижу дома в ангине. (Безухов продолжает путешествовать по Чехословакии). Блаженное одиночество!…
Машинка стоит на полу, сижу перед ней, с горлом, замотанным тёплым шарфом (кстати, Мама Кошка подарила), сижу на валике из одеяла и настукиваю стихи…
Эту книгу я написала за три дня. Точнее – за три дня и три ночи…
Трое суток полного одиночества, уединения, отъединения от мира внешнего и – соединения с собой. С тем, что дорого. С тем, что любимо…
Телефона в квартире не было. О том, что я больна, никто не знал. Никто не навещал меня в те дни. И я сама ни разу не вышла в мир внешний. Пила чай, догрызала чёрствый батон и – стучала, стучала на своей «Олимпии»… День за окном сменялся ночью, рассвет – полднем, но мне было не до того: я жила в других временах…
Книга «За три моря» написана на разломе жизни…
Эта книга посвящается трём дорогим мне людям: Леониду Енгибарову, Виктору Кротову (Гавру) и моему отцу.
Я сидела на валике из одеяла, с обвязанным горлом, и стучала на «Олимпии»… Я словно бы прощалась со всей своей жизнью, с тем, что любила: с цирком, Цветным бульваром, Марьиной Рощей…
Ты ли, Марьина Роща?
Сколько зим, сколько лет!
Вот и стало попроще…
Только радости нет.
Возвращаюсь на ощупь,
Наизусть, наизусть…
Здравствуй, Марьина Роща!
Здравствуй, Марьина грусть.
Вот он – милый навеки –
В клёнах выцветших двор…
На углу нет аптеки,
И сломали забор.
Зайчик солнечный пляшет
На пустой мостовой…
Здравствуй, день мой вчерашний!
Не кончайся, постой!
И нечаянной гостьей
Радость смотрит в окно –
Мальчик с клоунской тростью…
Умер… умер давно.
Острый запах дождя и ладана.
Здесь – пустыннее и светлей.
Набухают капли – и падают
С золочёных крестов и ветвей.
Покупаю фиалки влажные –
В чернозёме до самых колен.
Странный быт мой опять налажен,
Нет особых в нём перемен.
Стала тропка сюда привычною –
Как когда-то бульвар Цветной.
На снегу почерневшем вычерчу
Быстро тающий вензель твой.
Торопиться некуда, незачем.
Только ждать, только молча ждать…
острый запах весеннего вечера
И кладбищенского дождя.
Прощалась с Крышей на Сретенском бульваре и с тем, с кем гуляла когда-то по этой Крыше… Прощалась с Метелью жаворонков… с весенней Ригой, с отцом…
И – с Жаворонками прощалась, с незнакомым подмосковным посёлком, где я никогда не была, но который для меня воплощал в одном своём названии всё несбывшееся, и – теперь уже – навсегда недосягаемое…
. Мне снились Жаворонки,
. снег…
. И заколоченные дачи.
. Брела, не подымая век,
. Куда не знаю – наудачу.
. На чей-то след,
. на чей-то дом,
. На запахи жилья и дыма.
. Но только – снег,
. лишь снег кругом.
. Бело… мертво… необратимо.
. Названье улицы – в снегу.
. Крыльцо завалено сугробом.
. Устала, больше не могу…
. "Ах, отзовитесь, ради Бога!"
. Я думаю: "Кошмарный сон!"
. Мне холодно во сне, я плачу…
. И снег ложится, невесом,
. На заколоченную дачу…
Прощалась, прощалась… Как перед смертью. Подводила итоги. Понимая: тех, кого люблю, – мне никогда не разлюбить…
Но станет ли у меня сил полюбить того, кого не люблю?
Я ходила за три моря, я искала
За далёким, за весенним горизонтом –
Звонкую подкову счастья, лунный камень,
Белый башмачок,
весёлый зонтик…
Я сходила за три моря – отыскала
За холодным, за потухшим горизонтом –
Ржавую подкову счастья,
серый камень,
Пыльный башмачок и рваный зонтик…
* * *
Господи, хотя бы Ты шепнул мне тогда, что за этими тремя пройденными морями – будет ещё Море! Хотя бы шепнул…
Глава 2. КАКОЙ В ЭТОМ СМЫСЛ?
Замужество моё походило на выпадение в некий зазеркальный мир…
Трещина, в которую я полетела тогда, когда сказала себе: «Ах, так! Ну, какой идиот позовёт, за того и пойду!» – эта трещина оказалась глубже и чернее, чем можно было предположить…
Летела, летела по этому чёрному коридору и…
И – оказалась словно бы на оборотной стороне луны. На оборотной стороне всего, без чего не могла жить ещё вчера. В стране с выпитым до последней капли воздухом. В стране, где дорогие мне имена, произнесённые в этом безвоздушном пространстве, ровным счётом ничего не значили. В стране, где не снились весёлые сны… Где вообще никому не было дела до того, какие сны мне снятся. В стране без эха.
В стране – нелюбви.
Я не понимала законов этой страны. Я не знала, как можно жить по этим законам. Как мне здесь выжить: не изолгаться, не сойти с ума, не сигануть в один прекрасный момент с балкона… Потому что по законам этой страны можно было только вымирать… Ежедневно, ежечасно. Так не лучше ли (мелькала порой холодящая душу мысль) не лучше ли сократить эту пытку до мгновения?…
Тут-то (в эту зиму) до меня и дошел весь смысл горчайшего: «Вы говорите, я веду плохую жизнь? Я не веду никакой жизни. Я веду смерть».
Я смотрела на светящиеся окна дома напротив – и мне становилось страшно. Я вспоминала девочку с карими глазами и сероглазого мальчика на другом конце Москвы, вспоминала оживлённые чаепития на кухне под болтающимися над головами ползунками, – и понимала, что я – не стала исключением… Что я (вольно-или-невольно, но теперь это уже было не важно) оказалась участницей той же пьесы… Которую всегда, сколько себя помню, ненавидела всей душой!
