Иван опустился на пол, но гнев подбросил его, усадил на табурет и опять подбросил. Все слушали его, не отрываясь от Маркушки, и цепенели:
— А за что?
Вместо ответа в мазанку вошла мутная тень, и бабка вскрикнула:
— Ой, смотрите!
Стражник лицом приник к окну, пошевелил усами и пошел прочь.
По ночам Маркушка молил кого-то отпустить его, вскакивал, звал Ивана и вертелся по мазанке. Его поили водой и гладили по голове. Он засыпал, а по утрам оглядывал всех, выходил во двор, настороженно глядел за мазанку, за сарай и вновь ложился в постель. При виде еды он тряс головой и морщил желтое лицо.
Ивану опять стали слышаться голоса покойных детей: пришли будто они с работы, доят корову, убирают двор.
Бабка все путала, нудно молилась и ворчала на Ивана:
— Во-о, дождался, старый пень. Думал, это тебе так пройдет? Нет, бог-это тебе не я. Я терплю, а бог, он БОГ! как, он сразу карает. Жили бы где надо, так нет, — к морю понесло тебя…
Молчание Ивана распаляло ее, она втягивалась в жалобы, в едкие слова, и длилось это до тех пор, пока Маркушка однажды не вскочил на колени и визгливо, заикаясь не закричал на нее:
— Не-не ругай его, баб! Он не вииноват, ему голову про-про-ломили, топтали, взаперти держали. А в деревню мы с ним не-не поедем, не-не хотим. Иди, деда, ко-о-мне, ложись ту-ут.
Иван, заглатывая слезы, прижал его к себе, заснул и услышал: Маркушка перебирает его бороду и шепчет на ухо:
— Деда, сслышь? Сколько дней на море не были мы?
Там камней, не-небось, камней, сслышь?
— Камней? — открыл глаза Иван и, глянув на зарю в окне, внес в мазанку девять мешочков: — Вот тебе каменья, бери все, перебирай, играй…
— Не, не-не надо этих, — отстранил Маркушка мешочки. — Ты сходи за свежими, по-погляди там, как они.
По-пойди, я ждать буду… По-пойди…
Иван в дрожи спустился к морю, водой промыл полные слез глаза и пошел. Редкие камни будто ждали его, но страх тянул назад: не спроста Маркушка разбудил его и послал к морю. Во двор Иван входил настороженно, удивился стоявшей в мазанке тишине, в оторопи открыл дверь и просиял.
Маркушка ел кашу, бабка, Аграфена и Анисим глазами помогали ему. Отложив ложку, он потянулся к винограду, затем вышел с Иваном на плиту у ворот, оглядел принесенные им камешки и сказал:
— На-надо мне в школу ссходить…
— Сходи, сходи.
Домашние взглядами провожали Маркушку и долго не шевелились.
— Отстала, кажется, хворь…
— Похоже, а заикается. Это его напугали в городе.
Вы не спрашивайте, что с ним было. Сам расскажет когданибудь.
Из школы Маркушка вернулся посвежевшим. Все заметили, что он подрос, стал строже, прислушивался к словам, будто вспоминая что-то, и в минуты волнения сразу не мог заговорить, — заикался и водил в воздухе рукой. Это пугало их, но он с. охотой пошел с Иваном на берег, радовался камешкам, под вечер помогал в саду и не бросал, как раньше, начатой работы на половине.
Иван уверил себя, что в школе Маркушку что-то взбодрило, и спросил его:
— Учитель говорил с тобою?
— Ага, и к себе во-водил, чаем с медом по-поил…
— Ну, расспрашивал?
— Ага, а я чай пи-пил…
Ивану казалось, что Маркушка что-то скрывает от него, и он решил сходить к учителю и пожурить его: вот, мол, чему ты научил нас. Собирался он в школу долго, да так учителя и не увидел.
Однажды Маркушка прибежал из школы в слезах:
— Не-ету уже у-учителя, увезли! Не-невиноватый он: за нас, говорят, ввзяли его. Жену из школы гонят, а ей не-некуда, и до-добра ее сохранить никто не берется.
С-стражник пу-пугает, чтоб не брали…
— Вот быдло! — вспыхнул Иван и пошел звать жену учителя жить к себе.
Та покачала головой:
— Нельзя мне к вам: подумают, между нами есть что-то.
И так говорят, будто мой муж вашими руками хотел царя и приближенных его переполошить. Ох, угонят его, не в первый раз подозревают.
— Как не в первый раз? — удивился Иван.
Жена учителя покосилась на окна и зашептала о тюрьмах, в каких сидел учитель, о царе, о богачах, о рабочих, о крестьянах. Иван слушал и будто погружался в Теплое море: плисовый мешочек, царь, царица, их испуг, допросы, — все преобразилось.
— Вон, значит, как, ну-ну, — забормотал он. — А раз так, куда мне перед тобой совесть девать, а? Ты только не брезгуй, мы от души, хоть и бедные, и ты к нам как следует должна…
Жена учителя морщила лоб, не понимая, чему улыбается Иван, и в страхе проводила его до двери. Он не заметил спрятавшегося за угол стражника, не заметил взглядов, какими провожали его из домов, и улыбался.
За равнинами, за горами, казалось ему, неведомые люди уже бьют и топчут то, что отняло у него детей. Он бодро крякал, затем остановился и озабоченно заспешил назад:
— Слышь, морока тут какая-то. Ты говоришь, твой муж против бар, а кто ж надоумил меня царице каменья дарить, а?
Глаза его были широкими. Жена учителя схватила его за рукав:
— Тише, подслушивают. Мужу Маркушка сказал, что у вас есть хорошие камешки, муж и пошутил. Он и не думал, что вы к сердцу примете его шутку. Вам он ведь намекал. Помните, он все посмеивался? А яснее говорить опасно было. Потом он чуть не плакал, трусом называл себя…
Иван смахнул со лба пот и вздохнул:
— Понимаю. Вот, значит, как. Давай, связывай, что схоронить надо, и айда к нам, не пропадет.
Бабка и Аграфена уложили узлы учителя в сундук, угощали его жену, дали ей денег и провожали в город.
Маркушка с жадностью разбирал книги и газеты учителя, но до темноты всех разобрать не успел, а утром к каменной плите подкатил фаэтон. С него спрыгнули стражник и два жандарма. Позванивая шпорами, они вошли в мазанку, порылись в вещах учителя, веревкой связали книги и газеты, приказали стражнику удалить всех и остались с Маркушкой:
— Ну, мальчик, расскажи, как учитель учил тебя и деда напугать всех при проезде его императорского величества? Да не бойся, учитель сюда больше не вернется. Ну, как он учил?
Маркушке представилось, как в городе его хлестали по щекам, запирали в темный чулан, по ночам скреблись и стены и, раскрыв дверь, спрашивали:
«Ну, скажешь, кто у вас бывал?»
Он съежился и сказал:
— Не-не-е учил он нас пу-пугать.
— Перекрестись, что не врешь. Так, а почему мешочек с камешками был черный?
— Та-такой бабка сшила.
— Сама сшила? Врешь? Учитель сказал, чтоб сшила черный! Завязку красную сделали, под кровь. Зачем врешь?
— Не-не вру я. Не вру! — гневно задребезжал голос Маркушки.
Иван похолодел во дворе и ринулся в сени:
— Ой, нету у вас совести! Вижу, что нету!
Стражник преградил ему дорогу, из мазанки в сени выбежал жандарм:
— Кто кричит?! Что-о, сопротивление?! Ну, заходи, заходи. Уйди, мальчишка! В чем дело?
— Никакого дела, а только срамно мне за вас. Мы чуть отходили мальчика, а вы опять с криком на него…
— Не выдумывай, ничего мы ему не сделали! Лучше говори правду Теперь можно не бояться учителя…
— Я никого не боюсь, у меня за плечами смерть стоит.
— Вот, а вертишься: показывал, будто у учителя был один раз, а теперь у тебя его вещи, книги, жена его была у тебя, твои провожали ее. Что это значит?
— А то, что безвинный он и мучится. Что ж я как, добра его сохранить не могу? Я темный, а совесть у меня есть.
Иван глядел жандармам в глаза и говорил неправду: он уже не был темным, он уже догадывался, что его и учителя запутывают во что-то страшное, и говорил о темноте, о совести.
— Говори правду, или мы угоним тебя на край света! Выложи правду…
— Правду? А вы б раньше показали мне мою кривду.
Где она?
— Знаем, где она, не хлопочи! Жалеть будешь, плакать будешь! Лучше сейчас скажи, что тебя учитель научил.
— А раз он не учил меня?
— Не учил? Дело твое, иди! Дай сюда старуху.
С бабкой жандармы были ласковыми и усадили ее на табурет:
— Ну, бабушка, расскажи, о чем за чаем говорил у вас учитель…
— За чаем? — удивилась бабка. — Мы чаю никогда не пьем… и нога учителя ни разу не была у нас.
— Так ли, бабушка? Стара ты, на том свете за неправду отвечать придется.
— Иному за брехню и тут не грех язык подрезать, — взнегодовала бабка, но тут же испугалась и заплакала: — На старости вруньей стала я, мать ты моя пречистая…
Жандармы погрозили бабке Сибирью, взяли книги, газеты учителя, и фаэтон запылил к поселку.
— Хы, чортовы чпстуны!
Маркушка поводил перед собой рукой и с усилием выговорил:
— Ру-ружьем бы их, сссволочей.
— Тес…
Учить ребят прислали из города старую поповну, и ее крики — «Молча-ать! Не та-ак!» — доносились до моря.
Маркушка учился хорошо и за партой больше думал о допросах и словах учителя. Он уже понимал, что Ивана и его у царской коляски приняли за тех, кто хочет извести царей, богачей и сделать так, чтоб не было ни богатых, ни бедных. Это волновало Маркушку, а то, что об этом нельзя говорить, озадачивало его. Он верил учителю, о царе и царице думал уже с неприязнью, но понять, как люди сделают так, чтоб не было богатых и бедных, что это за люди, где они, — не мог.
