— Видите, я вынужден признать свои ошибки в защите вас.
Я засмеялась.
— Разрешите мне? — послышался взволнованный голос. — Я не записался, но...
— Отчего же, у нас полная демократия, — с достоинством ответил Гном.
Из задних рядов не без труда протиснулся Косопузый. Его лысина — высокая, яйцом — блистала поверх стульев. На ходу он открывал портфель, вытаскивая оттуда бумаги. Под мышкой косо висел свиток. Это оказалась диаграмма. Он повесил ее на доску и устремил в зал темный взор маньяка.
— Товарищи, — начал он, — товарищи!
За этим должно было последовать что-то решительное.
— Я вполне согласен со всеми здесь выступавшими...
По стульям прошел гомонок.
— Но дело не в этом. Я считаю необходимым, именно в связи с данным ответственным обсуждением, еще и еще раз поставить наболевший вопрос. Это вопрос об оплате за научные издания...
— Пожалуйста, ближе к существу дела, — сказал Гном.
— Существо дела надо рассматривать во всей совокупности. А у нас что? Гонорар за научные издания оплачивается только, если они не включены в план! Заметьте: не! И это — в нашем плановом хозяйстве, где, как говорится, план — это закон!
Гомонок усилился.
— Что ж это получается, товарищи? — восклицал Косопузый. — Чтобы получить заслуженный гонорар, кровную копейку, я должен представить в издательство позорную справку, повторяю, позорную, что моя работа сделана не в плановом, а в стихийном порядке!
— Правильно говорит! — крикнул Раздутый.
— Выходит, — окрылился Косопузый, — если я в свободное время левой ногой накропал ерунду, она будет оплачена! А если я, честно трудясь, в порядке плана, написал книгу — шиш!
Он показал ехидно шевелящийся кукиш. Многие засмеялись.
— К порядку, товарищи, — отечески сказал Гном. — А вас попрошу еще раз: ближе к делу.
— Куда уж ближе! — захохотал Косопузый. — Факты налицо! Подшито, перенумеровано! Прошлый раз меня не поддержали, но я с тех пор не дремал, всесторонне подковался! Вот на диаграмме тиражи всех изданий, включая научные, включая библиотечку военных приключений, включая так называемую художественную литературу! Ха-ха! Я лично ее читал и ничего художественного не нашел. Серятина, мелкотемье, правильно говорит наша критика. А гонорары? Вот здесь у меня...
Он начал вслух читать одну из подшивок, где были перечислены тиражи и гонорары всех писателей от А до Я.
— Все же, это не совсем на тему, — терпеливо заметил Гном.
— Отчего, интересно! — раздались голоса.
Косопузый продолжал чтение, время от времени разражаясь сардоническим смехом. Особо высокие тиражи и гонорары вызывали у него кудахтанье.
...Обо мне, кажется, забыли. Все слушали...
— Мы верим вам, верим, — сказал Гном. — Эти материалы вы можете показать желающим, в кулуарах.
— Ладно, — Косопузый бросил подшивку. — Будем говорить в общем и целом. Из приведенных фактов видно, что мы, люди науки, трагически отстали как по гонорарам, так и по тиражам. В чем дело? Нет бумаги? Вздор! Тетрадей более чем достаточно. Туалетную бумагу выпускают рулонами. Правда, их иногда не хватает, но это изнеженность. Продукты питания фасуют в бумажной таре. А настольные календари? Вот я недавно говорил М.М....
Он взглянул в мою сторону и запнулся. На меня посмотрели. Меня вспомнили.
— Все, что вы сообщили, очень интересно, — сказал, опоминаясь, Гном, — но к сегодняшней нашей теме...
— Я еще не исчерпал регламент, — сопротивлялся Косопузый.
— Ваш регламент истек, — сказал ласково Гном. — Итак, вернемся к повестке дня. Кто хочет выступить по существу?
И тогда поднялся Кромешный.
Портфель он поставил на стул, поднял руку семафором и завыл. Воющий голос сразу отодвинул в сторону гонорарные и тиражные сказочки. Он выл по существу — значит, против меня. Крашеные волосы от самых бровей встали у него дыбом. В его повадке было что-то шаманское. Он задавал риторические вопросы и тут же сам на них отвечал, как бы от лица подвластного ему Духа.
От воющего голоса по коже шли мурашки. Но чем-то все-таки Кромешный был лучше других. Он верил, они не верили. Нет, они верили, но в себя, в свое уязвимое благополучие, в самую его уязвимость. Сейчас было безопаснее осуждать — и они осуждали. Ну, Раздутый — тот просто вымаливал прощенье за моральный рецидивизм. В общем, никто из них ради меня не рискнул бы ничем — квадратным сантиметром площади, копейкой оклада.
Кромешный был не таков. Он, пожалуй, согласился бы получать на десять процентов меньше, лишь бы меня уничтожить. Я смотрела на него с интересом, на грани сочувствия. Любопытно, как у него там, внутри? О чем он думает, оставаясь ночью один, наедине со своими снами? И какие они у него, сны? Я представила себе эту воющую пустоту, и мне стало жаль его, честное слово...
— Товарищи, мы работаем свыше трех часов, — сказал Гном, — записавшихся больше нет. Поступило предложение прекратить прения.
— Прекратить, прекратить, — отозвались ряды.
— Тогда разрешите мне, как председателю, подвести итоги.
Итоги были подведены в обычном стиле. Гном говорил о здоровой товарищеской критике, о плодотворной дискуссии, в ходе которой были вскрыты...
— Надеюсь, уважаемая М.М. сделает из нашей дискуссии должные выводы, признает свои ошибки и перестроится...
Он повернул ко мне грустное лицо эмбриона.
— Вы желаете получить слово?
Да, я желала.
Странное дело, я ведь знала, что придется говорить, но совершенно не подготовилась. Впрочем, это было неважно. Что бы я ни сказала, это не могло повлиять на Итоги. Сидящие глядели на меня внимательно, с трубкообразно сложенными губами; на этих губах я уже видела заготовленные улыбки, которыми они меня наградят, если я приму УИ. Но что делать. У меня не было выбора.
— Нет, — сказала я. — Отказываюсь признать свои ошибки, потому что их не было. Я права. Жгите меня, я не могу иначе.
— Никто не собирается вас жечь, — серьезно перебил меня Гном.
— Ну, ладно. Я сказала неудачно. Делайте со мной что хотите...
Дальше говорить я не могла, села. Что-то происходило с сердцем. Оно раздувалось, как Раздутый. Оно нависало над стулом. Какие-то там предсердия, желудочки... «Фабрика инфарктов, — подумала я. — Нет, дудки, я не позволю им довести меня до инфаркта. А ну-ка ты там, — сказала я своему сердцу, — цыц, знай свое место».
Тут они зашумели. Шум обрушился, как обильный грозовой дождь. Застучали отдельные струи. И вот, нарастая, зовом волка возник воющий голос Кромешного. Это уже было мне не по силам. Вой убивал меня — самым буквальным, физическим образом. Спотыкаясь о стулья, оступаясь на паркете, стукаясь о фикусы, я добралась до двери и вышла.
Как только я закрыла за собой дверь, меня отпустило. Отгороженный дверью вой слышался глуше. Дверь создавала иллюзию безопасности. Мне жгло глаза. Еще чего не хватало — слезы! Я ненавидела эту подлую бабью слабость. Ненавидела все на свете жидкости, все слезы, все сопли, все слюни мира. Ненависть меня подкрепила. Дойдя до парадного входа, я была, слава богу, уже спокойна. На улице стояли три моих друга: Черный, Худой и Лысый. Пришли-таки.
— Ну, как? — спросили они в один голос.
— Ничего, — ответила я.
— Это было ужасно? — участливо осведомился Лысый.
— Умеренно ужасно.
— Как полагается по пословице: все на одного, один за всех, — сказал Худой.
Черный засмеялся. Лысый махнул на него рукой и продолжал расспрашивать:
— Главное, какую позицию занял председатель?
Я ответила:
— Естественную позицию. А похож был он на человеческий эмбрион в спирту...
Вот и началась моя новая жизнь. Меня охватили руки Неуспеха. Удивительно скоро я к ним привыкла. Как будто так было всегда.
А ведь всегда было иначе. Сколько я помню, мне всегда сопутствовал Успех. Он выносил меня в каждый президиум, говорил обо мне каждое Восьмое марта. Еще бы: женщина-ученый, автор трудов, переведена на языки, и прочая, и прочая. Я привыкла к Успеху, как будто он сам собой разумелся. Оказывается, не разумелся.
Может быть, бездумность, с которой я принимала Успех, обернулась теперь покорностью Неуспеху. Кто-то из писателей, кажется, Достоевский, сказал: человек — существо, ко всему привыкающее, и это лучшее его определение. Так привыкают к болезни, горю, рабству.
Мое имя стало нарицательным, затем бранным. Его склоняли, упоминали, толкали, заушали на десятках собраний.
Меня подхватил железный поток проработки. Казалось, все было заранее предусмотрено, расписано по штампам, как по нотам. Здесь царили свои собственные, особые УИ, с явными чертами не просто обычая, а ритуала.
Прежде этот ритуал был мне посторонним; плавая в Успехе, я наблюдала его извне, не слишком-то интересуясь, в чем дело и кто прав: мне хватало своих дел. Теперь я имела возможность наблюдать этот процесс изнутри. Мне представился случай изучить феномен Проработки с наиболее выгодной позиции — с точки зрения самого прорабатываемого. Ну, что ж. Не скажу, чтобы это было приятно, но кое-какое умственное удовлетворение все же давало. Неистребимая привычка научного работника: во всем искать закономерности, повторяющиеся черты. Видно, такой и умру.
