Она едва успевает добраться до ключиц, видных лишь наполовину из-под расстегнутой рубашки, когда он вдруг бросает: "Хватит!", вылезает из глубокого кресла и подходит к ней сзади. Потом обхватывает обеими руками ее талию и прижимается к ней. Он не произносит ни звука, но Ивон это не смущает, ей нравится, когда все происходит быстро. Вот только с ним она чувствует себя как-то неловко. Ни один из ее безотказно расслабляющих приемов — кофе, музыка, благодарственные фразы — не возымел действия: парень по-прежнему угрюм и отчужден. Он недоступен ее пониманию. Ивон вспоминает кошку Эла и Джуди, ту, что черненькая; однажды, играя, она запуталась лапой в шелковом шнурке от жалюзи. Кошка буквально обезумела от ярости, пришлось накрыть ее полотенцем, чтобы освободить от пут.
— Да, это искусство, — говорит он, глядя на рисунок из-за ее плеча.
Ивон принимает было его слова за комплимент, но он добавляет:
— Искусство, которое высасывает. — Последнее слово произносится со злобным свистом.
У Ивон перехватывает дыхание: в его голосе такая ненависть. Может, если она будет просто стоять и молчать, ничего не случится? Он поворачивается и идет к двери, хочет, наверно, показать, что у него в портфеле. Вот, оказывается, чем он занят: коллажами. Фоном всем его композициям служит природа: лес, луга, скалы, морской берег. На них он наклеивает аккуратно вырезанных из журналов женщин — туловища с широко раскинутыми голыми ногами. Рук и ступней у женщин нет, они наклеены где-то рядом, отдельно. Иногда отдельно он наклеивает и головы, чудовищно ярко раскрашенные лаком для ногтей. Лак признается только двух цветов: фиолетовый и красный, но с разными оттенками. На картоне лак сверкает и выглядит мокрым, густым, как в жизни.
В качестве любовника, однако, парень медлителен, задумчив, даже отрешен и действует почти как сомнамбула. Его вяловатые движения в определенный момент кажутся Ивон всего лишь запоздалой реакцией на что-то, словно у собаки, ворчащей во сне. Неистовство — оно на картоне, оно отдано коллажам, а это, в конце концов, — только искусство. Быть может, главное в жизни — искусство, думает Ивон, поднимая с полу небесно-голубую блузку, медленно надевая и застегивая ее. Интересно, сколько раз в будущем суждено ей повторить этот жест — вот так поднимать с полу ту же самую блузку?
Он уходит; она запирает за ним дверь и садится в красное бархатное кресло. Она в опасности; но опасность исходит от нее самой. Она решает уехать на неделю. Вернувшись, купит холст размером с дверной проем и начнет сначала. Но если искусство высасывает, а самое главное — это искусство, что же тогда она сделала со своей жизнью?
В домашней аптечке у Ивон хранятся пузырьки с таблетками; несколько лет подряд под тем или иным предлогом она выпрашивала их у разных докторов. В сущности, нужды делать это никакой не было. К чему бессмысленная формалистика с рецептами, если все что хочешь можно купить на улице, и Ивон прекрасно знает где. Однако рецепты давали ей что-то вроде одобрения. Реально существующие бумажные листочки, испещренные неразборчивыми докторскими каракулями, похожими на египетские иероглифы, успокаивали сами по себе — как могли бы успокоить колдовские заклинания, если б она в них верила.
Когда-то ей было точно известно, сколько таблеток надлежит проглотить, каких именно и с каким перерывом, чтобы не вырвало и чтобы не потерять сознание, прежде чем внутрь попадет нужная доза. Она знала, какие слова заранее скажет окружающим, дабы отвадить от себя тех, кто может броситься искать ее раньше, чем нужно. Знала, куда пойдет, какие двери запрет на ключ, где и в какой позе будет лежать; знала даже, и это не менее важно, как будет одета. Ей хотелось, чтоб тело ее хорошо выглядело и не привело в ужас людей, которым неизбежно придется им заниматься. Одетые мертвецы производят менее устрашающее впечатление, чем обнаженные.
Последнее время Ивон понемногу стала забывать о своих тайных приготовлениях. Таблетки определенно следовало выбросить: срок их давно вышел и они больше не годились для употребления. Да и вообще она решила заменить таблетки другим средством, более простым, более надежным, быстродействующим и, как ей сказали, причиняющим меньше страданий. Ванна, наполненная теплой водой, ее собственная ванна в ванной комнате, которой она пользуется ежедневно, и самое обыкновенное бритвенное лезвие, раздобытое, естественно, без всяких рецептов. Ей рекомендовали выключить свет, чтобы избежать паники: если не смотришь на растекающееся перед глазами красное пятно, то как бы о нем и не ведаешь. Короткий миг острой боли, похожей на укус крохотного насекомого… Ивон уже видит себя во фланелевой ночной рубашке в мелкий розовый цветочек, застегнутой под самое горло. Рубашку она пока еще не купила.
Лезвие Ивон держит в ящике для красок; его можно использовать и для разрезания бумаги. И она действительно нередко разрезает им бумагу на небольшие листы. Стоит лезвию затупиться — тотчас покупается новое. Одна его сторона обклеена изоляционной лентой: Ивон не хотелось бы нечаянно порезать себе пальцы.
Она почти никогда не думает о бритвенном лезвии и о том, зачем на самом деле оно хранится у нее в ящике для красок. Мысль о смерти, своей или чужой, ее вовсе не преследует, не мучит. Самоубийство она вообще не одобряет; более того — полагает, что в нравственном смысле оно отвратительно. Она переходит улицу, строго сообразуясь с правилами, внимательно следит за своим питанием, исправно откладывает деньги на черный день.
И тем не менее лезвие бритвы всегда незримо присутствует в доме. Ивон это необходимо. Это дает возможность держать под контролем свою смерть; если лишить ее этой возможности, как она будет контролировать свою жизнь?
Быть может, лезвие бритвы, в конечном счете, — всего только своеобразное memento mori. Быть может, это лишь живописный символ игры со смертью. Или символ чего-то высокого — как гвоздика на конторке хольбейновского юноши. Но юноша не смотрит на гвоздику, взгляд его устремлен за пределы картины, серьезный, пристальный, доброжелательный. Юноша глядит прямо на Ивон; он умеет видеть даже в темноте.
Дни становятся все длиннее, и будильник на столике звонит все раньше и раньше. Летом Ивон позволяет себе короткий послеполуденный сон, дабы восполнить то, что по утрам у нее отнимает неизменный ритуал встречи с зарей. Она уже много лет не пропускает солнечного восхода, она зависит от него. И пожалуй, даже верит, что, если не увидит его собственными глазами, восхода вообще не будет.
Однако Ивон знает: это зависимость не от того, что можно взять, подержать в ладони, сохранить, а от нечаянной обмолвки, потому что, по логике вещей, такого сочетания слов — восход солнца — быть не может. Восход солнца — не реальное явление, а только световой эффект, вызванный расположением двух астрономических тел по отношению друг к другу. На самом деле Солнце вообще не встает, это Земля вращается вокруг него. Восход солнца — чистый обман.
Утро сегодня ясное, на небе ни облачка. Ивон в японском халате тончайшего шелка стоит, крепко держась за деревянные перила своей "прогулочной палубы", чтобы не вскинуть руки в минуту, когда над горизонтом всплывает солнце — точно мерцающий белый дирижабль, точно огромный бумажный змей, веревку от которого она почти сжимает в руке. Солнце посылает ей свет — холодный, прозрачный, легкий. И она вдыхает его всей грудью.
