Коричневый. Но если он хочет быть на высоте как врач, он должен сделать невероятное и оказать упорное сопротивление самой смерти сильными средствами, от глотания которых больные уклониться не могут.
Серый. Мой утонченный врач презирает лекарства, действующие обыкновенным земным способом. Он лечит чисто психическим методом.
Он магнетизирует, и правда, никакой магнетизер не усыпит своих пациентов с большей, чем он, легкостью. Сделав своей магнетической рукой несколько пассов в атмосфере больного, он атакует его не магнитной палочкой, как обычно, а двенадцатью специально для того изготовленными сонетами, каковые он поэтому постоянно носит с собой. Веки смыкаются тут же, но если начинается борьба со сном, он посылает вдогонку трагедию. Уже к середине первого акта сдаются, заснув непробудным сном, и самые здоровенные.
Коричневый. Ах, я верю в применение психических средств в безнадежных случаях - в том числе в магию философского камня.
Серый. О, понимаю... У меня перед глазами возникает необычайно остроумный рисунок знаменитого карикатуриста Джилрея.{392} Биллингтониха, во всей красе своей упитанности, но в изнеможении от какой-то мнимой болезни, сидит в просторном кресле. По обе стороны директора театров Друри-Лейн и Ковент-Гарден. Друри-лейнский пытается утешить ее и уговорить испить чудесного зелья, сваренного знаменитейшим врачом Лондона. Но она отворачивается от него и благосклонно поворачивает головку к ковент-гарденскому, который, с ложкой в руке, старается попотчевать ее... гинеями из большого мешка с надписью "Пять раз каждые четверть часа". Лекарство окажет свое действие, и больная окрепнет для Ковент-Гардена.
Коричневый. Но, к сожалению, у бедного директора бродячей труппы нет такого философского камня, ему приходится прибегать к другим психическим лечебным средствам, которые тоже часто оказываются сильнодействующими. Хотите услышать для примера, как я однажды успешно применил такое средство?
Серый. Мне это будет забавно и полезно!
Коричневый. Моей несчастной судьбе было угодно, чтобы в моем маленьком, ограниченном в средствах театре оказалось однажды две девы - Орлеанских, я имею в виду. Коллеге мне незачем расписывать, как это оплошно посеянное мною самим зло обильно всходило, бойко росло и пускало завитки всяких дьявольских склок и неприятностей... Назову своих дам романтически Дездемоной и Розаурой{392}. Дездемона была нрава демонического, и на нее порой находило бешенство, как на вашу, любезнейший, Микомикону! Розаура, напротив, умела надрывать людям сердце миной глубочайшего страдания, горчайшего упрека, оскорбленной ни за что ни про что души, которая выдает себя лишь нечленораздельными, но пронзительными звуками. Впору было лопнуть от досады, когда, стоило только отвергнуть какую-нибудь пошлость, появлялись все эти симптомы. Дездемона была, вне всякого сомнения, как актриса, гораздо лучше, Розаура зато моложе и красивее, а поскольку описанная страдальческая мина ей к тому же еще весьма шла, то понятно, что легко загорающаяся молодежь в партере была за нее, а я терпел дурную игру. Если Дездемона не могла играть Турандот или шекспировскую Джульетту, ибо молодость и физическая прелесть непременные условия для этих ролей, то в точности так же моя маленькая хорошенькая Розаура портила роль героической девы. Но вы нисколько не удивитесь - это уж в порядке вещей, - что обе стремились именно к тем ролям, которые были противны их естеству... Сегодня идет "Орлеанская", через несколько дней пойдет новая для публики и долгожданная "Турандот". Играет Дездемона, потому что Розауре я снова отказал в этой роли, хотя она и красуется в ее репертуаре. Появляются симптомы глубокого горя, и за два дня до "Турандот" Розаура лежит в постели, смертельно больна... Негодница знала, что роль эту некем занять, а отсрочка премьеры нанесет мне чувствительный удар... Я лечу к ней. Бледная как смерть (то есть без румян), с выражением страдания на лице, она в полузабытьи лепечет мне: "Я очень больна!.." Следующий далее вздох означает: "Вы, вы, ужасный человек, убили меня!" - и первый тенор, а равно и сентиментальный молодой человек, играющий в комедиях второго, а в спальне Розауры первого любовника, оба, пребывая у одра в горе и скорби, тотчас прикладывают к глазам носовые платки. Я участливо присаживаюсь у изголовья, осторожно беру бессильно повисшую руку Розауры, сладчайшим голосом глубочайшей растроганности, в том регистре, в каком лет тридцать назад говорили изнемогающие от безнадежности любовники, горестно лепечу: "Ах, Розаура!.. Какой удар для меня... Погибли мои надежды... Не суждено публике насладиться высоким искусством!" Она думает, что я говорю о "Турандот", и в уголках ее рта мелькает злорадная улыбка. "Ах, вы не знаете, - продолжаю я, повышая голос до самых страдальческих нот, - вы не знаете, что через две недели я собирался дать "Марию Стюарт", что эта роль предназначалась вам... Ах, но теперь!.."
Розаура не проронила ни звука, мне следовало продолжать говорить, но я благоразумно умолк и заполнил паузу только двумя-тремя вздохами - под аккомпанемент тенора и первого любовника. "К тому времени, - тихонько начинает Розаура приподнимаясь, - к тому времени, любезный директор, я, возможно, поправлюсь! Пришлите мне роль для повторения... я эту роль играла уже четыре раза... не без успеха... ведь в роли Марии Стюарт меня вызывали... пять раз!" С этими словами она утомленно откидывается на подушки... "Ах, Розаура, дитя мое, - начинаю я, стирая с глаз слезинки, ах, вы же знаете, каково мне с распределением ролей, каково мне с публикой!.. Если "Турандот" не состоится, то разве "Мария Стюарт" не единственная пьеса, способная успокоить обманутую в своих ожиданиях публику? Но тогда Марию Стюарт должна играть Дездемона, а королеву - наша Элиза".
"Что? - восклицает Розаура несколько резче, чем то могло бы позволить ослабленное состояние больной. - Что? Дездемона - хрупкую Стюарт, Элиза гордую королеву!.. Неужели действительно нет никакой другой пьесы?" Мягко, но с большей определенностью я говорю: "Нет, дорогая Розаура!.. Вместо "Турандот" придется дать "Марию Стюарт", публика уже оповещена". Опять тишина... вздохи... покашливание и т.д. "Должна признаться, - начинает Розаура, - что с сегодняшнего утра я чувствую себя уже гораздо лучше, чем вчера вечером..."
"Может быть, это вам только кажется, милая барышня. Ведь вы и в самом деле донельзя бледны, и вид у вас очень измученный... я так беспокоюсь!" "Добрый, милый, душевный... Знаете ли вы, что я, может быть, уже послезавтра смогу сыграть Турандот... ради вас..." - "Что вы, Розаура! Вы принимаете меня за чудовище, за бессердечного варвара? Нет!.. Никогда не идти "Турандот" на моей сцене, если это сопряжено с малейшей опасностью для вашего драгоценного здоровья!.." Началось состязание в благородстве, продолжавшееся до тех пор, пока мы наконец не предоставили решить дело врачу. Какое он принял решение, вы, дорогой друг, можете себе, конечно, представить, как и то, что "Турандот" в назначенный день была дана, а позднее (слово нужно держать) Розаура играла Марию Стюарт.
Злые языки находили в знаменитой сцене ссоры двух королев (Дездемона была Елизаветой) грубоватую кислинку перехода на личности... Но кто станет так уж дотошно выискивать всякие привкусы.
Серый. О, любезнейший друг и коллега!.. Да, я называю вас так от всей души!.. Я восхищаюсь вами! Нет, такое спокойствие духа, с каким вы проделываете подобные дела, мне не дано!.. Ах, моя вспыльчивость, моя необузданность, из-за которых я так часто бываю непоследователен!
Коричневый Вы еще молодой человек. Ах!.. Нужно пройти долгий путь, чтобы не расшибать ноги об острые камни, повсюду разбросанные... Однако мы совсем отвлеклись от вашего Гусмана, от вашей Микомиконы. Рассказывайте дальше!
Серый. Чего я ждал с полной уверенностью, то и случилось. Не прошло и часа, как от моей примадонны пришла записка с приложенной ролью Микомиконы. Ярость превратила ее вообще-то довольно изящный почерк в варварские каракули, но нетрудно было разобрать, что она все сваливала на меня и начинала свару с "четвертого пункта".
Коричневый. Хо-хо!.. Смотри "Как вам это понравится" Шекспира, шут Оселок... Итак, она начала со "смелого упрека"?
Серый. Именно - напрямик заявив, что партия царицы, как она после тщательного разучивания убедилась, совершенно не соответствует ее голосу, что вся манера этого немецкого пения ей чужда и она удивлена моим требованием, чтобы она пела такое... Отклонить этот отказ я никак не мог.
Коричневый. Совершенно верно, не то дело дошло бы до упрямого возражения, а затем, через прочие степени, до жестокой распри. А поручить роль другой исполнительнице?
Серый. Это я мог сделать и тут же сделал... Отвергнутую партию получило одно добродушное юное существо, еще готовое на любую роль и в пределах посредственного превосходное, так что все, казалось, уладилось, хотя я и побаивался тирана Кая, зная, сколь сильно влияние на него разгневанной примадонны. Я очень удивился, когда господин Кай повел себя совершенно спокойно и стал прилежно посещать репетиции... Послезавтра должна состояться премьера, а сегодня... сегодня... вот сейчас я получаю от этого гнусного тирана такую пакостную записку!.. Послушайте:
