И он умчался на улицу. В тот же миг в бар ворвался коп, который заявил, что на подъездной аллее стоит машина, угнанная из центра Денвера. Люди собрались кучками и принялись обсуждать эту новость. В окно я увидел, как Дин вскочил в ближайший автомобиль и с ревом унесся прочь, при этом ни одна живая душа не обратила на него внимания. Через несколько минут он вернулся на совершенно новой машине с открывающимся верхом.
– Вот это красавица! – шепнул он мне на ухо, – Та, другая, слегка покашливала – я бросил ее на перекрестке, а эта прелесть стояла возле фермерского домика. Пришлось немного покружить по Денверу. Ну старина, собирайся, все едем кататься.
Вся горечь, все безрассудство его денверской жизни вспышками молний вырывались из самого его нутра. Лицо его было пунцовым и потным, а вид – просто жалким.
– Нет, я не собираюсь связываться с угнанными машинами.
– Ну как хочешь, старина! Со мной Тони поедет – верно, несравненный дорогуша Тони?
А Тони, худой, черноволосый, – стонущая, бурлящая заблудшая душа с глазами святого, – оперся о Дина и непрестанно охал, потому что его вдруг начало тошнить, а потом благодаря некоему странному наитию он пришел от Дина в ужас, всплеснул руками и с искаженным страхом лицом поковылял прочь. Опустив голову, Дин обливался потом. Затем он выбежал из бара и укатил. Мы с Фрэнки увидели на подъездной аллее такси и решили ехать домой. Когда таксист вез нас сквозь кромешную тьму бульвара Аламеда, по которому бесчисленными ушедшими ночами того лета я вышагивал пешком, на котором пел, стонал, питался звездами и где иссыхалась моя душа, каплю за каплей роняя свои живительные соки на раскаленный асфальт, позади нас неожидание возник Дин в угнанной машине и принялся непрерывно сигналить, оттеснять нас с дороги и орать. Таксист побледнел.
– Да это мой друг, – сказал я.
А Дин, вдруг почувствовав к нам отвращение, умчался вперед со скоростью девяносто миль в час, пустив нам в глаза выхлопные газы и призрачную пыль. Потом он свернул на улицу, где жила Фрэнки, и затормозил перед домом; так же внезапно он снова рванул с места, развернулся и, пока мы выходили из такси и расплачивались, укатил в сторону города. После нескольких минут тревожного ожидания в темном дворе мы увидели, как он вернулся, вновь на другой машине – помятом двухместном автомобильчике, остановился в клубах пыли перед домом, буквально вывалился наружу, направился прямиком в спальню и, мертвецки пьяный, плюхнулся на кровать. А нам досталась брошенная у самого крыльца угнанная машина.
Мне пришлось его разбудить: я хотел отогнать машину подальше от дома, но не смог ее завести. В одних спортивных трусах он сполз с кровати, под хихиканье собравшихся у окна малышей мы сели в машину и, подпрыгивая на ухабах, с неимоверным грохотом понеслись сквозь густые посадки люцерны в конце дороги и гнали до тех пор, пока машина наконец не выдохлась и не встала как вкопанная под старым тополем у ветхой мельницы.
– Все, больше не могу, – честно признался Дин.
Он вылез из машины и в лунном свете, как был в одних трусах, зашагал через кукурузное поле к дому, до которого было теперь не меньше полумили. Когда мы вернулись, он сразу же лег спать. Все смешалось в этой жуткой кутерьме, весь Денвер, моя знакомая, автомобили, детишки, бедняжка Фрэнки, комната, залитая пивом и усеянная пустыми банками, – и я никак не мог уснуть. Какое-то время мне не давал спать сверчок. Еще в Вайоминге я заметил, что ночами в этой части Запада звезды крупные, как римские свечи, и одинокие, как Принц Дхармы, который потерял свою родовую рощу и скитается теперь в пространстве между звездами Большой Медведицы в надежде вновь ее отыскать. Так вот, звезды эти неторопливо вращали ночь, а задолго до истинного рассвета вдали, за окутанными тьмой холодными землями, уходящими к Западному Канзасу, возникло огромное алое зарево, и птицы принялись выводить над Денвером свои трели.
Мутило нас наутро по-страшному. Дин первым делом направился на дальний край кукурузного поля выяснить, способна ли брошенная там машина дотянуть до Востока. Пошел он туда, несмотря на мои протесты, и вернулся бледный как полотно.
– Старина, это машина какого-то сыщика, а мои отпечатки пальцев известны в каждом участке города еще с тех пор, как я за год увел пятьсот машин. Ты же видел, что я с ними вытворяю – мне попросту хочется кататься, старина! Мне нельзя здесь оставаться! Пойми, если мы сию минуту отсюда не смоемся, считай, что мы уже в тюрьме.
– А ведь ты прав, черт подери! – сказал я, и со всей стремительностью, на какую только были способны наши руки, мы принялись укладывать вещи.
Не завязав галстуков и не заправив рубах, мы наскоро распрощались с нашей милой семейкой и потащились в сторону спасительной дороги, где нас уже никто не узнает. Наблюдая за моим или нашим, да и не так уж важно, чьим именно, бегством, малышка Джэнет расплакалась – Фрэнки же вела себя учтиво и деликатно, я поцеловал ее и попросил прощения.
– Он явно ненормальный, – сказала она. – И так напоминает мне моего сбежавшего муженька! Ну просто вылитый. Мой Мики таким ни за что не вырастет, хоть сейчас и все такие.
Попрощался я и с маленькой Люси, которая держала на ладони любимого жука, а малыш Джонни спал. Все это произошло за считаные мгновения, пока занималась чудесная воскресная утренняя заря и мы, спотыкаясь, выбирались из дома со своими жалкими пожитками. Приходилось поторапливаться. Мы не сомневались, что из-за поворота проселочной дороги вот-вот покажется прибывшая по нашу душу полицейская машина.
– Если та баба с дробовиком что-нибудь пронюхает, нам крышка, – сказал Дин. – Надо вызвать такси. Тогда мы спасены.
Мы собрались было разбудить одно фермерское семейство и воспользоваться их телефоном, но со двора нас прогнал пес. С каждой минутой опасность возрастала; вставший чуть свет местный житель непременно наткнется в кукурузном поле на наш потерпевший аварию автомобильчик. Наконец одна милая старушка пустила нас позвонить, и мы вызвали денверское такси, которого, однако, так и не дождались. Мы поковыляли дальше. На дороге началось утреннее движение, и каждая легковушка казалась нам патрульной машиной. А когда мы вдруг и впрямь увидели приближающуюся полицейскую машину, я понял, что это конец моей прежней жизни и одновременно – вступление ее в новую кошмарную стадию тюрем и кандальной скорби. Однако, когда полицейская машина подъехала, она оказалась нашим такси, и спустя мгновение мы уже мчались на восток.
В бюро путешествий на все лады расхваливали «Кадиллак-47», который надо было перегнать в Чикаго. Владелец ехал с семьей из Мексики, в Денвере он устал и загрузил своих домочадцев в поезд. Все, что ему было нужно, – это знать, с кем он имеет дело, и чтобы машина благополучно добралась до места. Мои бумаги убедили его в том, что все пройдет как нельзя лучше. Я велел ему не беспокоиться. А Дину я объявил:
– И никаких фокусов с этой машиной!
Завидев ее, Дин, не в силах скрыть радостного возбуждения, подскочил на месте. Оставалось часок подождать. Мы улеглись на травку у церкви, где в 1947-м я, проводив домой Риту Беттенкорт, коротал время в компании живущих подаянием бродяг, и там, лицом к послеполуденным птицам, я в полном изнеможении забылся сном. Откуда-то явственно доносились до меня звуки органа. А Дин не выдержал и отправился носиться по городу. В закусочной он завел шашни с официанткой, пообещал покатать ее сегодня на собственном «кадиллаке» и с этой вестью явился меня будить. Немного придя в себя, я поднялся навстречу новым проблемам.
Когда «кадиллак» прибыл, Дин тут же уехал на нем «заправляться», а служащий бюро путешествий посмотрел на меня и спросил:
– Когда он вернется? Все пассажиры уже готовы ехать. – Он показал на двух ирландцев из Восточной Иезуитской школы, которые ждали, поставив на лавки свои чемоданы.
– Он только заправится и сразу назад.
Дойдя до угла, я увидел Дина, запустившего двигатель в ожидании официантки, которая переодевалась в своем гостиничном номере; и даже ее я узрел со своего наблюдательного пункта: стоя перед зеркалом, она прихорашивалась и поправляла чулки, а я пожалел, что не могу поехать с ними. Выбежав из гостиницы, она впрыгнула в «кадиллак», а я побрел назад успокаивать хозяина бюро путешествий и пассажиров. Остановившись в дверях, я мельком увидел, как «кадиллак» пересекает Кливленд-плейс, как размахивает руками, что-то рассказывая девушке, счастливый Дин в своей вечной футболке, как он успевает сгорбиться за рулем, не давая машине сбиться с пути, и с каким серьезным и гордым видом сидит подле него его спутница. Средь бела дня они въехали на автостоянку, остановились в глубине, у кирпичной стены (и на этой стоянке Дин когда-то работал), и там, по его словам, он в мгновение ока ею овладел; мало того, вдобавок он взял с нее слово, что в пятницу, как только получит жалованье, она сядет в автобус и поедет вслед за нами на восток, а ждать мы ее будем в Нью-Йорке, в берлоге Иэна Макартура на Лексингтон-авеню. Она пообещала приехать; звали ее Беверли. Тридцать минут – и Дин помчался назад, с поцелуями, прощаниями и обещаниями вернул девушку в гостиницу и подлетел к бюро путешествий, чтобы взять команду на борт.
