Над головами юных велосипедистов, мчавшихся по дороге между деревней и городом, медленно плыли на запад три тонких белых облачка, словно измученные полетом чайки, оставившие сушу далеко за собой и изнемогающие от усталости над морем, таким бездонным, что синева его кажется черной.
Целый час молодые люди, не обменявшись ни словом, удалялись от города.
- Ну как, достаточно далеко мы заехали? - спросил наконец Мартин.
Тайми помотала головой. Длинный, крутой подъем, начинавшийся за маленькой спящей деревней, заставил их остановиться. На темных полях блистала в лунном свете бледная полоса воды. Тайми свернула с дороги.
- Мне жарко, - сказала она, - я пойду умоюсь. Оставайся здесь, не ходи за мной.
Она слезла с велосипеда и, пройдя сквозь какую-то калитку, исчезла среди деревьев.
Мартин стоял, опершись о калитку. Часы в деревне пробили час. Сквозь торжественную тишину этой последней майской ночи откуда-то издалека донесся крик вылетевшей на охоту совы: "Кью-виик, кью-виик..." Луна, поднявшись до самого верха своей орбиты, мирно плыла на синеве неба, словно сомкнувшая свои лепестки большая водяная лилия. Сквозь деревья Мартин различил на берегу пруда темные заросли камышей, похожих на турецкие сабли. А вокруг светились белые цветы боярышника. Это была такая ночь, когда мечта становится явью и явь становится мечтой.
"Все это чепуха, луна и прочее", - подумал молодой человек, ибо ночь растревожила его сердце.
Тайми все не возвращалась. Мартин окликнул ее, и в наступившей затем мертвой тишине слышал удары собственного сердца. Он прошел в калитку. Тайми нигде не было видно. Зачем она сыграла с ним эту шутку?
Он повернул прочь от пруда и вошел в гущу деревьев, где в воздухе плавал густой фимиам боярышника.
"Никогда ничего не ищи", - подумал он и вдруг прислушался. Воздух был так тих, что листья невысокого куста, касавшиеся щеки Мартина, не шевелились. Он расслышал какие-то слабые звуки и пошел на них. Он чуть не споткнулся о Тайми - она лежала под буком, уткнувшись лицом в землю. Сердце юного медика больно сжалось. Он быстро опустился на колени возле девушки. Все ее тело, прильнувшее к ковру из сухих листьев, сотрясалась от рыданий. Она сбросила с себя шляпу, и запах ее волос смешался с благоуханием ночи. В сердце Мартина что-то переворачивалось, как когда-то, когда он еще мальчиком увидел кролика, попавшего в силки. Он коснулся девушки. Она вскочила и, порывисто прикрыв глаза рукой, крикнула:
- Уходи! Уходи же!
Он обнял ее за плечи и ждал. Прошло минут пять. Воздух слабо мерцал луна пробралась сквозь темную листву и лила потоки света на черные буковые орешки, казавшиеся теперь белыми. Какая-то пичужка, потревоженная необычными пришельцами, принялась порхать и чирикать, но вскоре смолкла. Мартина, так неожиданно оказавшегося ночью вдвоем с юной девушкой, охватило смятение.
"Бедная девочка, - говорил он себе, - ну пожалей же ее!" У нее, видно, совсем не осталось сил, а ночь такая чудесная... И тут молодой человек ясно понял - а это с ним случалось не часто, ибо, не в пример Хилери, он не был философствующего склада, - что девушка рядом с ним - такой же живой человек, как и он сам, что она тоже и страдает и надеется, но не так, как он, а по-своему. Пальцы Мартина все сжимали ее плечо сквозь тонкую блузку. И прикосновение этих пальцев значило больше, чем любые слова, как эта ночь, эта залитая лунным светом мечта значила больше, чем тысяча трезвых, реальных ночей.
Наконец Тайми высвободила плечи.
- Я не могу, не могу, - рыдала она, - я не такая, какой ты меня считаешь! Я не создана для этого!
Презрительная улыбочка скривила его губы. Так вот в чем дело! Но улыбка тут же исчезла. Лежачего не бьют.
Голос Тайми разрывал тишину:
- Я думала, я смогу, но нет, нет, я не могу жить без красоты! А там жизнь такая серая, страшная... Я не похожа на ту девушку. Я... я дилетантка!..
"Если я ее сейчас поцелую..." - подумал Мартин.
Тайми снова припала к сухим листьям, зарылась в них лицом. Лунный свет ушел дальше. Голос Тайми звучал теперь слабо и приглушенно, словно шел из могилы, где была схоронена вера.
- Я ни на что не гожусь! И никогда ни на что не буду годиться! Я такая же, как мама!
Но Мартин не слышал ничего, кроме запаха ее волос.
- Да, я только и гожусь, что для этого несчастного искусства, невнятно бормотал голос Тайми. - Ни для чего я не гожусь!
Они были совсем рядом, тела их касались, и Мартина охватило желание стиснуть девушку в объятиях.
- Я гадкая эгоистка! - жаловался приглушенный голос. - Я равнодушна к этим людям, мне нет до них дела - я только вижу, что они безобразны!
Мартин протянул руку и коснулся ее волос. Если бы она отпрянула, он бы обнял ее, но она инстинктивно не оттолкнула его руки. Она внезапно затихла, лежала теперь такая непонятная, трогательная, и вспыхнувшая было в Мартине страсть погасла. Он обхватил девушку рукой, приподнял, как ребенка, и долго сидел, криво усмехаясь, слушая ее сетования об утраченных иллюзиях.
Рассвет застал их на том же месте, под буком. Губы ее были полураскрыты, слезы высохли на спящем лице, прильнувшем! к его плечу, а Мартин все смотрел на нее, забыв стереть с лица кривую усмешку.
А за серой полоской воды луна, как усталая блудница в оранжевом капюшоне, кралась между деревьями, уходя на покой.
ГЛАВА XXXVI
СТИВН ПОДПИСЫВАЕТ ЧЕКИ
Когда пришло загадочное извещение, в котором стояло: "Здорова адрес Юстон-Род 598 через три двери от Мартина подробности письмом Тайми", Сесилия еще даже не успела сообразить, что ее дочурки нет дома. Она тотчас поднялась в комнату Тайми, открыла там один за другим все ящики и шкафы и убедилась, что вещей в них много; на первых порах это ее несколько успокоило.
"Она взяла с собой только один маленький чемодан, - подумала Сесилия, и оставила все вечерние платья".
Этот акт независимости встревожил ее, но не особенно удивил: последний месяц домашняя атмосфера была очень напряженной. С того вечера, когда она застала Тайми в слезах из-за смерти ребенка Хьюзов, ее Материнские глаза не преминули заметить, что в облике дочери появилось что-то новое: частая смена настроений, чуть ли не заговорщицкий вид, значительно усилившаяся юношеская саркастичность. Страшась заглянуть поглубже, она не пробовала вызвать дочь на откровенность и не стала делиться сомнениями с мужем.
На глаза ей попался лежавший среди блузок разлинованный лист голубой бумаги, очевидно, вырванный из тетрадки. На нем было нацарапано карандашом: "Несчастный мертвый младенчик был такой серый, худенький, и я вдруг сразу поняла, как ужасно живут эти люди. Я должна, я должна что-то сделать - я непременно сделаю что-то!.."
Сесилия уронила листок; рука ее дрожала. Теперь уже было ясно, почему ушла дочь, и Сесилии вспомнилось, что говорил Стивн: "До поры до времени все это очень хорошо, и никто не преисполнен к ним большего сочувствия, чем! я; но стоит перейти границу - и конец покою, а прока от того нет никому".
Тогда ее немного покоробило от этих благоразумных слов; теперь они показались ей лишь еще более здравыми. Неужели ее дочурка, юная, хорошенькая, серьезно решила посвятить себя альтруистической деятельности в мрачных трущобах, отрешиться от тонких, нежных звуков, запахов и оттенков, изъять из своей жизни музыку, искусство, танцы, цветы - все, что делает жизнь прекрасной? Глубоко скрытая брезгливость, врожденный страх перед фанатизмом и полное незнание той, чужой жизни - все это поднялось в Сесилии разом и так стремительно, что ей стало почти дурно. Уж лучше бы жизнь отняла все это у нее, чем ее родная дочь лишится вдруг воздуха, света, всего того, что должно служить ее юности и красоте. "Она должна вернуться, она должна выслушать меня! Мы начнем что-нибудь вместе, например, сами устроим ясли, или же миссис Таллентс-Смолпис подыщет для нас постоянную работу в одном из своих комитетов".
Внезапно ей пришла в голову мысль, от которой у нее застыла кровь в жилах. Что, если это сказывается наследственность? Что, если Тайми унаследовала от деда его односторонность, одержимость одной идеей? Ведь и Мартин тоже... Такие черты передаются обычно через поколение. Нет, нет, этого не может быть! С нетерпением и в то же время со страхом Сесилия ждала прихода Стивна, прислушивалась, не щелкнет ли в двери его американский ключ. Он щелкнул в обычное свое время.
Даже сейчас, несмотря на волнение, Сесилия не изменила привычке щадить Стивна. Она поцеловала его, затем сказала как бы мимоходом:
- У Тайми новая фантазия.
- Что за фантазия?
- В общем, этого следовало ожидать, - продолжала Сесилия, запинаясь. Она столько бывала в обществе Мартина...
На лице Стивна не замедлило появиться выражение сухой насмешки. Дядя и племянник недолюбливали друг друга.
- Оздоровителя? Ну, так что же?
- Она уехала, решила заняться работой где-то на Юстон-Род. Я получила от нее телеграмму. Да, и еще я нашла вот это.
